— Je ne sais pas, — отвечала Мелани, — je ne sais pas… Mais elle vous aime bien, allez![124]
Они подошли к воротам. Карета уже стояла там. На аллею с акациями из отворенной двери дома падал слабый печальный свет. Карлос разглядел силуэт Марии Эдуарды — в темном плаще и шляпе она показалась в дверях… Верно, услыхала шум подъехавшего экипажа.
Какое горькое нетерпение охватило его!
— Иди скажи ей, что я здесь, Мелани, иди! — прошептал Карлос.
Девушка поспешила в дом. Карлос медленными шагами шел по аллее, чувствуя в сумрачной тишине беспорядочные толчки сердца. Он поднялся по каменным ступенькам, — и ступеньки и дом казались ему чужими, незнакомыми… Коридор был пуст, лишь мавританская лампа освещала развешанное по стенам снаряжение для корриды… С шалью в руке появилась Мелани и сказала, что сеньора в шпалерной зале…
Карлос вошел в залу.
Мария ждала его, в темном плаще, стоя, смертельно бледная, и вся ее душа отражалась в блестящих от слез глазах. Она подбежала к нему, схватила его за руки, дрожа и всхлипывая, не в силах произнести ни слова.
В обуревавшем его смятении Карлос забыл все, что намерен был ей сказать, и лишь повторял уныло какие-то нелепые слова:
— Зачем же плакать, я не понимаю, у тебя нет причин для слез…
Она прервала его:
— Выслушай меня, ради бога! Не говори ничего, позволь мне все тебе рассказать… Я послала Мелани за каретой, я хотела ехать к тебе… У меня недостало мужества открыть тебе все раньше! Я поступила дурно, ужасно, чудовищно… Но выслушай, не говори ничего, прости, я не виновата!
Рыдания душили ее. И, упав на софу, она захлебнулась отчаянным, безудержным плачем, от которого сотрясалось все ее тело и выбившиеся пряди волос метались по плечам.
Карлос стоял перед ней застывший и безмолвный. Его потрясенное и переполненное сомнениями сердце не в силах было излить свои чувства. Он лишь подумал, как грубо и низко он поступил бы, дав ей чек, который лежал у него в бумажнике и жег его стыдом. Она подняла мокрое от слез лицо и с усилием проговорила.
— Выслушай меня!.. Я даже не знаю, с чего начать. О, как много мне нужно сказать тебе, как много!.. Не уходи, сядь, выслушай меня…
Карлос хотел взять стул.
— Нет, сядь здесь, возле меня… Это придаст мне мужества… Пусть ты переменился ко мне, но сжалься, сядь со мной!
Он уступил смиренной и неотступной мольбе ее заплаканных глаз и присел на край софы, в отдалении от Марии, не ощущая ничего, кроме безмерного отчаяния. Тихим, охрипшим от рыданий голосом, не поднимая ресниц и словно перед исповедником, Мария начала рассказывать ему о своем прошлом — отрывисто, беспорядочно, прерывая свою речь бурными слезами и горькими приступами стыдливости, заставлявшими ее закрывать лицо руками.
Она не виновата! Не виновата! Он должен знать о ней все… Ее мать… Ужасно признаваться в этом, но из-за матери она вынуждена была бежать с тем, первым в ее жизни, мужчиной, ирландцем… Она прожила с ним четыре года и была ему верной женой, жила в полном уединении и занималась только домом; он непременно обвенчался бы с ней! Но он погиб на войне с Пруссией в сражении при Сен-Прива. И она осталась с дочкой и больной матерью на руках, без средств… Все пришлось продать… Она пыталась найти работу, давать уроки музыки… Но все было напрасно, и дошло до того, что два дня они сидели в темноте — не на что было купить свечей — и ели одну соленую рыбу… А Роза просила есть! Бедная малышка была голодна и нечем было ее накормить! Ах, ему не понять, что это такое, когда твой ребенок голодает! Чуть ли не из милости их отправили в Париж… И там она познакомилась с Кастро Гомесом. Это было ужасно, но что ей оставалось делать! Жизнь ее была кончена…
Она соскользнула с софы и упала к ногам Карлоса. Он не пошевелился и не произнес ни звука; разноречивые чувства терзали его душу: перенесенные ею страдания, ее материнская боль, тщетные поиски работы, голод вызывали в нем щемящую жалость, и он чувствовал, что она дорога ему больше прежнего; но тут же его охватывал ужас при мысли об этом ирландце, вдруг возникшем в ее жизни, и сердце его отвращалось от женщины, чья честь была запятнана в его глазах еще одним приключением.
Мария теперь рассказывала о Кастро Гомесе. Она прожила с ним три года и не хочет говорить о нем дурно. Она желала лишь одного: вести тихую домашнюю жизнь. Но он любил развлечения, и ей приходилось бывать на вечеринках и ужинах…
Карлос не мог больше слушать: боль разрывала ему сердце. Он оттолкнул ее руки, искавшие его рук… Все кончено! Прочь из этого дома!..
— О! Не оставляй меня! — вскричала она, отчаянно цепляясь за него. — Я знаю, что я тебя не стою! Я так несчастна! Но у меня недостало мужества, мой любимый! Ты мужчина, тебе этого не понять. Взгляни на меня! Почему ты на меня не смотришь? Взгляни хоть на миг, не отворачивайся, сжалься надо мной!
Нет! Он не хотел смотреть на нее. Он страшился ее слез, искаженного смертной мукой лица. Жар груди возле его колен мутил его разум, и все отступало — гордость, подозрения, честь, ревность… И внезапно, помимо своей воли, он сжал ее руки. А она страстными поцелуями стала покрывать его пальцы, его манжеты, из глубины своего унижения моля о милосердии.
— О, скажи, что ты меня прощаешь! Ты такой великодушный! Одно лишь слово… Скажи мне, что ты не чувствуешь ко мне ненависти, и я отпущу тебя… Скажи! Или хоть взгляни на меня, как смотрел прежде, один только раз!
Теперь уже ее губы искали его губ. Но тут слабость, охватившая все его существо, внезапно сменилась новым приступом ярости — против себя и против нее. Он грубо оттолкнул Марию и закричал:
— Но отчего ты мне ничего не сказала? Отчего ты мне ничего не сказала? Почему ты лгала мне так долго? Я все равно любил бы тебя! Зачем ты лгала? — Он отодвинулся от нее, распростертой на полу, у его ног. И с невыразимой печалью произнес: — Твоя ложь — вот что нас разлучило, твоя чудовищная ложь, одна твоя ложь!
Мария встала: она едва держалась на ногах и обморочная бледность заволакивала ее лицо.
— Но я должна сказать тебе, — прошептала она еле слышно, стоя перед ним с бессильно повисшими вдоль тела руками. — Я должна сказать тебе… Вспомни тот день, когда ты приехал поздно и мы говорили о загородном доме; в тот день ты сказал, что любишь меня… И тогда я тебе ответила: «Но ты ведь ничего обо мне не знаешь…» Ты не дал мне договорить. Ты верил, и это было правдой, что я хочу принадлежать одному тебе, жить с тобой вдали от всего и от всех. И ты сказал тогда, что мы вместе с Розой уедем далеко и будем счастливы в каком-нибудь уединенном уголке… Разве ты не помнишь? Вот тогда мной и овладело искушение! Ничего не говорить, уехать с тобой, а потом, позднее, через несколько лет, когда ты убедишься, что я женщина, достойная твоего уважения, открыться тебе во всем и сказать: «Теперь, если хочешь, ты можешь прогнать меня!» О! Это было дурно, я понимаю… Но я не смогла устоять против этого искушения… Если бы ты не заговорил о нашем бегстве, я рассказала бы тебе все. Но едва ты стал рисовать мне нашу будущую жизнь, надежда на великое счастье, упоительные мечты увлекли меня… И я так страшилась этой исповеди! Я не могу тебе объяснить: тогда передо мной словно распахнулись небеса и я увидела нас с тобой в нашем доме… Это было искушение! И потом немыслимо было в ту минуту, когда ты так любил меня, сказать тебе: «Я не стою всего этого, я — несчастная женщина, у которой даже нет мужа…» Пойми, ради бога! Я не в силах была утратить твое уважение. Никто не любил меня с таким благоговением… Это — несчастье, великое несчастье… Я погибла, все кончено!
И она вновь простерлась на полу, раздавленная, почти мертвая, уткнувшись лицом в софу. Карлос медленно направился к двери, но, обернувшись, бросил напоследок все тот же упрек — «ложь, ложь, каждодневная, упорная»… Рыдания были ему ответом.
— Почему ты не сказала мне хотя бы здесь, в Оливаесе, ведь ты уже знала, что ты для меня дороже всего на свете?..
Она подняла измученное лицо.
