На лице Эги отразился испуг. Но он промолчал и, опустив глаза, вновь зашагал по кабинету.
Уже стало смеркаться, когда вернулся Батиста. Он сам видел, как Кастро Гомес вышел у отеля из экипажа и велел перенести свои чемоданы; внизу ждет карета, чтобы отвезти Карлоса в Оливаес.
— Прощай, — сказал Карлос Эге, озираясь в поисках лежащих на виду перчаток.
— Ты не будешь обедать?
— Нет.
Вскоре карета уже катила по улицам, освещенным газовыми фонарями. Карлос, беспокойно ерзая на узком сиденье, закуривал и бросал одну папиросу за другой: предстоящая встреча, тягостная и скорбная, повергала его в смятение… Он даже не мог решить, как ему обращаться к ней: называть ли ее «дорогая сеньора» или с высокомерной холодностью просто «моя дорогая»… И в то же время смутная жалость к ней поднималась в его душе, смягчая гнев. Он видел, как его ледяное презрение покрывает ее лицо смертельной бледностью и глаза ее наполняются слезами. И эти слезы, которых он так жаждал, теперь, когда они вот-вот прольются перед ним, внезапно рождали в нем боль и сострадание… Какое-то мгновенье Карлос совсем было решил повернуть назад. Гораздо достойнее написать ей и двумя вежливо-надменными фразами отринуть ее навсегда! Он мог бы не посылать ей чек — слишком грубо подобное оскорбление со стороны богатого человека. Пусть она обманщица, но ведь она женщина, и у нее есть душа, чувства, и, может быть, она любила его не ради денег… Письмо — куда достойнее. И он сразу же нашел слова, суровые, но справедливые… Да, он напишет ей, что был готов посвятить всю жизнь женщине, которая отдалась ему «по страсти», но не станет жертвовать ни единым часом ради той, для кого отдаваться мужчине — всего лишь «профессия». Вот и все — откровенно и безвозвратно… И нет нужды видеть ее и выносить мучительные объяснения и слезы.
И все же Карлос колебался. Он постучал в стекло, чтобы остановить карету и поразмыслить в тишине. Но кучер не слышал, и лошади широкой рысью продолжали бежать по темной дороге. И Карлос продолжал путь, терзаясь сомнениями. По мере того как перед ним выступали из мрака знакомые места, мимо которых он столько раз проезжал, ликуя сердцем, в дни, когда его любовь переживала свой расцвет, гнев его разгорался снова, но теперь уже не столько против самой Марии Эдуарды, сколько против ее «лжи», которая непоправимо погубила великое чудо, дарованное ему жизнью. Именно эту «ложь» он ненавидел теперь и ощущал ее как нечто реальное, что давило ему на сердце, осязаемое, громоздкое, безобразное, похожее цветом на ржавое железо. О! Если бы не было этой «лжи», бессмысленной и непростительной, легшей между ними несокрушимым гранитом, он мог бы снова заключить Марию в свои объятия, пусть без прежнего благоговения, но с прежним пылом. Не все ли равно — была она супругой другого человека или его любовницей? Святое благословение, произнесенное скороговоркой на латыни, ничего не меняет: поцелуи Кастро Гомеса не могут запятнать ее божественного тела, его целомудренной красоты. Но есть «ложь», изначальная «ложь», длившаяся с первого же дня, когда он появился на улице Святого Франциска, и отравившая все, что последовало потом: их сладостные беседы и столь же сладостное молчание, прогулки, свидания в японской беседке, звуки поцелуев в золотом великолепии спальни… Все замарано, разрушено этой «ложью», сокрытой уже в самом первом слове, которое она сказала ему, глядя в его глаза ясным и чистым взором…
У Карлоса перехватило горло, он попытался опустить стекло, но в эту минуту карета вдруг остановилась на пустынной дороге. Карлос открыл дверцу. Какая-то женщина с шалью на голове что-то говорила кучеру.
— Meлани!
— Ах, месье!
Карлос поспешно вышел из кареты. Они были неподалеку от фермы, на повороте дороги, где рос большой бук, а напротив живая изгородь из агав окружала оливковую рощу. Карлос крикнул кучеру, чтобы он подъехал к воротам и там ждал его. А сам остался с Мелани.
Что она делает здесь? Мелани была словно не в себе: она могла лишь пробормотать, что сеньора послала ее в поселок за каретой, сеньора хотела ехать в Лиссабон, в «Букетик»… Мелани остановила его карету, думая, что она свободна.
Мелани сжимала руки, губы ее шептали слова благодарности. Ах, какое счастье, какое счастье, что сеньор приехал! Сеньора в страшном горе, ничего не ест и заливается слезами. Сеньор Кастро Гомес явился так неожиданно… Сеньора, бедняжка, говорит, что хочет умереть!
Карлос, шагая в темноте вдоль стены, стал расспрашивать горничную. Как Кастро Гомес встретился с сеньорой? Что он ей говорил? Как он с ней простился? Мелани ничего не слышала. Сеньор Кастро Гомес разговаривал с сеньорой в японской беседке. Когда он уходил, он сказал сеньоре: «Прощайте, мадам» — и был очень спокоен, вежлив, шутил с Ниниш… А сеньора была бледная как смерть! И не успел он уехать, как она лишилась чувств.
Они приближались к «Берлоге». Карлос снял шляпу и перевел дух. В это мгновенье вся его гордость отступила перед страстным желанием знать! Он хотел знать! И он продолжал расспрашивать Мелани, не стесняясь посвящать ее в прискорбные подробности своей любви… «Dites toujours, Melanie, dites!»[121] Сеньора знает, что Кастро Гомес был у него в «Букетике» и все ему открыл?
Разумеется, она знает, потому и рыдает так безутешно, отвечала Мелани. Ах, Мелани не раз говорила ей, что лучше сказать всю правду! Мелани очень дружна с сеньорой, поступила к ней в услужение еще девочкой, и малышка родилась при ней… И она говорила сеньоре, даже здесь, в Оливаесе!
Карлос горестно поник головой. О боже! Мелани ей это говорила! Она плела со своей горничной всю эту сеть обмана, в которой запуталась его жизнь! Признания вздыхавшей под шалью Мелани сбросили с золотых облаков последние обломки волшебного сновидения. Не осталось ничего. Все лежало в осколках посреди грязного болота.
Сердце Карлоса, изнемогавшее от усталости, чуть было не заставило его вернуться в Лиссабон. Но там, за стеной, была она, она исходила слезами и желала себе смерти… Карлос медленно направился к воротам.
Гордость больше не мешала ему допытываться у горничной разгадки волнующей его тайны. Так отчего же Мария Эдуарда не открыла ему правды?
Мелани пожала плечами. Она не знает, но и сама сеньора вряд ли смогла бы это объяснить. В отеле «Центральный» она проживала под именем мадам Гомес; и квартиру на улице Святого Франциска она сняла как мадам Гомес; и его пригласила к мисс Саре тоже под этим именем… И так все и пошло, потом они переехали в Оливаес… А после она уже не осмелилась признаться ему и продолжала этот обман, боясь, что он ей не простит…
Но, воскликнул Карлос, неужели ей не приходило в голову, что рано или поздно все откроется?
— Je ne sais pas, monsieur, je ne sais pas
Карлос продолжал выпытывать у нее все новые подробности. Сеньора не ждала Кастро Гомеса? Она не знала о его возвращении? Упоминала ли она о нем?
— Oh non, monsieur, oh non!
Мадам, с тех пор как сеньор Карлос да Майа стал каждый день приходить на улицу Святого Франциска, решила, что отныне она ничем не связана с сеньором Кастро Гомесом, и больше не говорила о нем и не желала, чтобы о нем упоминали… До того малышка всегда называла сеньора Кастро Гомеса petit ami[123]. Но давно уже никак его не называет. Ей было сказано, что petit ami уехал навсегда…
— Но сеньора ему писала, — сказал Карлос, — я знаю, что писала…
Да, Мелани не отрицает. Но письма ничего не значащие. Сеньора очень щепетильна и, поселившись в Оливаесе, не истратила ни сейтила из тех денег, что ей присылал сеньор Кастро Гомес. Все чеки она сохранила в целости и нынче вернула их ему… Разве сеньор не помнит, как однажды утром он встретил Мелани у входа в Страховое общество? Так вот, она ездила туда с подругой-француженкой закладывать браслет с брильянтами, который ей дала сеньора. Сеньора теперь живет на то, что выручает от залога драгоценностей. Почти все они уже в ломбарде.
Жалость пронзила сердце Карлоса. Но все же, для чего ей было лгать ему?
