— Ну что я вам говорил? — воскликнул Эга, беря маркиза за локоть. — Это о чувствах… Держу пари, он описывает пир!
И в самом деле речь шла о пире, уже воспетом в «Цветке страдания», о романтическом пире в большом саду, где льются кипрские вина, средь зарослей магнолий влачатся по траве парчовые шлейфы, а с озера доносятся песнопения под стон виолончелей… Но очень скоро в поэме прояснилась суровая социальная правда. В то время как под деревьями в лунном сиянии — «лишь смех, здравицы и сладострастный шепот», возле парка, за позолоченной оградой, худая женщина в отрепьях, напуганная лаем сторожевых псов, прижимает к иссохшей груди ребенка, который просит хлеба… И поэт, тряхнув головой, чтобы откинуть волосы назад, вопрошал, почему в нашем гордом XIX веке есть голодные дети? К чему же тогда были еще со времен Спартака отчаянные усилия людей в борьбе за Справедливость и Равенство? Для чего был крест великого Мученика, воздвигнутый на горе, там, где среди кедров:
Зал оставался безмолвным и настороженным. А Аленкар, воздев трепещущие руки, сокрушался о том, что гений многих поколений оказался не в силах осуществить столь простую мечту — дать хлеб плачущему ребенку!
Эга корчился от смеха, фыркая в платок, и клялся, что не выдержит. «Здесь — несварение желудка!» Никогда еще в лирических высях не раздавалось столь низменного возгласа! И важные персоны вокруг брезгливо улыбались, шокированные неуместным натурализмом. Какой-то шутник напомнил, что от несварения желудка помогает сода.
— Только не от моего! — проворчал господин с бледно-зеленым лицом, расстегивая пряжку жилета.
Но все замолкли, повинуясь яростному шиканью маркиза; тот, растроганный гуманными чувствами поэта, в волнении даже размотал кашне. А тем временем на сцене Аленкар нашел путь избавления от человеческих страданий! Его указал ему некий Голос! Голос, донесшийся из глубины веков, прошедший сквозь них, и, как его ни заглушали, он лишь крепнул неодолимо на всем их протяжении, от Голгофы до Бастилии! И наконец, торжественно возвышаясь над столом, будто сей скромный предмет из красного дерева был амвоном или баррикадой, и дерзко закинув голову в подражание Дантону, Аленкар, с пылом Провозвестника и отвагой Солдата, издал устрашающий вопль. Аленкар требовал Республики!
Да, Республики! Но не республики террора и ненависти, а республики добра и любви. Такой, в которой Миллионер, улыбаясь, раскрывает объятия Рабочему! Такой, которая была бы Зарей, Утехой, Прибежищем, волшебной Звездой и Голубкой…
Наверху, на галерее, прозвучало пылкое «браво». И сразу же тут и там зашикали важные особы: «Тсс-с, тихо!» Тогда Эга, вытянув свои длинные, худые руки, вызывающе захлопал и заорал:
— Браво! Превосходно! Браво!
Побледнев от собственной дерзости, он вставил в глаз монокль и пояснил окружающим:
— Демократия — чушь… Но позволять буржуа заноситься — уж извините! Вот почему я аплодирую!
И его худые руки снова взметнулись вверх; рядом с Эгой столь же яростно аплодировал маркиз. Окружающие, не желая показать себя менее демократичными, чем Эга и этот высокородный аристократ, горячо поддержали их возгласами «браво». Многие в зале стали бросать беспокойные взгляды на господ, столь пылко афиширующих свою революционность. Но вот воцарилась взволнованная и торжественная тишина; Аленкар, словно предвидевший нетерпимость буржуа, стал вопрошать их в гневных строках, чего же не приемлют они, чего опасаются в славном пришествии Республики? Милосердия? Куска хлеба голодному ребенку? Честной руки, протянутой пролетарию? Надежды? Новой Зари?
В зале раздались более дружные, на сей раз искренние, аплодисменты, публика поддалась поэтическому пафосу и звучным рифмам. Бог с ней, с республикой, и со всеми опасностями, которые она несет. Но стихи лились певуче и чисто и, словно волны, увлекали за собой слушателей. Поддержанный публикой Аленкар расцвел и, разведя руки в стороны, принялся возглашать один за другим, точно нанизывал жемчужины на нитку, все дары грядущей Республики. Под ее знаменем, не красным, а белым, он видел землю, покрытую зеленью всходов, и всех голодных сытыми; он видел поющих людей на полях и улыбающегося им с высоты бога! Да, да, Аленкар не желал Республики без бога! Демократия и Христианство, словно Лилия и Колос, сплетаются, дополняя друг друга, в тесном объятии! Голгофа превращается в трибуну Конвента! Для такой сладостной идиллии не нужны ни кардиналы, ни молитвы, ни церкви. Республика, сотканная из чистоты и веры, молится в полях; вместо просфоры — полная луна; «Tantum Ergo»[150] поют соловьи в лавровых ветвях. Все процветает, все сияет — на смену миру Раздора приходит мир Любви…
