иронии, — что, возможно, по недостатку ума она никогда не понимала преимуществ подобной «системы»… Как ей говорили, это английское изобретение: быть может, в Англии ее результаты превосходны, но или она заблуждается, или Санта-Олавия все-таки находится в Португалии.
И поскольку Виласа согласно кивал, держа в руках табакерку, настойчивая дама, негромко, чтобы не услыхал Афонсо, принялась изливать ему душу. Сеньор Виласа, естественно, не знает того, что воспитание Карлоса не вызывает одобрения у друзей дома. Само присутствие Брауна, еретика, протестанта, в качестве наставника в семействе Майа осуждается в Резенде. Тем более что сеньор Афонсо мог пригласить на эту роль преподобного аббата Кустодио, человека, столь всеми почитаемого и обладающего такими познаниями!.. Уж он-то не стал бы обучать ребенка всем этим акробатическим трюкам, а воспитал бы Карлоса как истинного фидалго и достойно приуготовил бы его к продолжению образования в Коимбре.
В эту минуту аббат, почувствовав сквозняк, встал из-за карточного стола и задернул портьеру; поскольку теперь Афонсо не мог их слышать, дона Ана заговорила громче:
— И вы видите, аббат тоже недоволен, сеньор Виласа. Ведь бедняжка Карлиньос ни словечка не знает о вероучении… Я все хочу вам рассказать, как недавно сеньора Маседо…
Виласа уже слышал об этом.
— Ах, вы уже слышали? Вы помните, виконтесса? Как сеньора Маседо задала Карлосу вопрос о святом покаянии…
Виконтесса шумно вздохнула, обратив красноречивый взор сквозь потолок к небесам.
— Ужасно! — продолжала дона Ана. — Бедная женщина явилась к нам донельзя огорченная… А я была просто потрясена. Три ночи подряд только об этом и думала…
На мгновенье она замолчала. Виласа, смущенный, растерянный, вертел в пальцах табакерку, устремив взгляд на ковер. Вновь сонная истома охватила гостиную; дона Эужения, борясь с дремотой, время от времени лениво шевелила крючком; а невеста Карлоса, растянувшись в углу дивана, уже спала, ротик ее был открыт и черные кудри обвивались вокруг тоненькой шеи.
Дона Ана, подавив зевоту, вернулась к занимающему ее предмету разговора:
— Не говоря уже о том, что малыш отстает и во всех других науках. Кроме умения немного болтать по-английски, он не знает ничего… В нем не проявляется никаких дарований!
— Но он очень умненький мальчик, любезная сеньора! — не выдержал Виласа.
— Возможно, — сухо ответила всеведущая сеньора Силвейра.
И, повернувшись к Эузебиозиньо, который примостился возле нее и сидел неподвижно, словно гипсовая кукла, сказала:
— Милый, прочти-ка сеньору Виласе те стихи, что ты недавно выучил… Не стесняйся, прочти… Ну же, Эузебио, милый, будь хорошим мальчиком…
Но ребенок, апатичный и унылый, в ответ только теснее прижимался к теткиным юбкам; и ей пришлось поднять его и поставить на пол, поддерживая, чтобы чудо-ребенок устоял на слабых ножках; а дона Эужения обещала сыну, что, если он прочтет стишки, она позволит ему сегодня спать в ее постели…
Обещание матери вынудило мальчика решиться: он открыл рот, и оттуда, словно тонкая струйка воды из неисправного крана, вытек еле слышный и неразборчивый из-за скопившихся слюней стишок:
Эузебио проговорил его, не пошевелившись, ручонки его были прижаты к туловищу, а тусклый взгляд прикован к тетке. Дона Эужения отбивала такт вязальным крючком, а виконтесса, слабо улыбаясь, убаюканная монотонным речитативом, понемногу погружалась в сон.
— Прекрасно, прекрасно! — воскликнул Виласа с восторгом, когда Эузебиозиньо, весь в поту, наконец разделался со стихами. — Какая память! Какая память!.. Ой просто чудо!..
Подали чай. Игроки закончили партию; и добряк Кустодио, стоя с чашкой в руке, горестно жаловался на обыгравших его партнеров.
Поскольку завтрашний день был воскресным и предстояло идти к ранней мессе, дамы в половине десятого собрались домой. Учтивый адвокат предложил руку доне Эужении; один из слуг дона Афонсо шел впереди с фонарем, а слуга сестер Силвейра нес на руках Эузебиозиньо: закутанный в одеяло, с шалью на голове, мальчик походил на темный сверток.
После ужина Афонсо да Майа попросил Виласу пройти с ним в библиотеку, где он по английской привычке имел обыкновение перед отходом ко сну выпивать рюмочку коньяку с содовой.
Мрачность библиотеки, уставленной старинными книжными шкафами, в этот час, за плотно задернутыми шторами, смягчалась ласковым светом догоравшего камина и зажженной лампы, озарявшей заваленный книгами стол. За окном, в ночной тишине, слышалось мерное журчание воды.
Пока слуга подкатывал к креслу Афонсо низенький столик со стаканами и бутылками содовой, Виласа, заложив руки в карманы, задумчиво созерцал, стоя у камина, жар углей, уже подернутый белым пеплом. Затем, подняв голову, он как бы ненароком обронил:
— Смышленый мальчишечка…
— Кто? Эузебиозиньо? — отозвался Афонсо, устраиваясь поудобнее возле камина и с наслаждением набивая трубку. — Я всегда неспокоен, когда он здесь, Виласа! Карлос терпеть его не может, и у нас тут уже были из-за него большие огорчения… Несколько месяцев назад Эузебиозиньо должен был изображать ангела в религиозной процессии… Сестры Силвейра, дамы весьма достойные, надумали, на свою беду, привести малыша сюда показать виконтессе, как он мил в ангельском облачении. Мы отвлеклись беседой, а в это время Карлос подстерег нашего ангела, затащил в мансарду и, о мой дорогой Виласа!.. Если б вы только видели, как Карлос расправился с ним, ведь он питает отвращение к ангелам… Вообразите себе наш ужас, когда Эузебиозиньо с ревом бросился к тетке, весь растрепанный, без одного крыла, а второе, сломанное, висело на бечевке и колотило его по пяткам; веночек из роз болтался на шее, и все золотые украшения, тюль, блестки — все ангельские одежды разодраны в клочья!.. Бедный ощипанный и помятый ангел! Карлосу тогда от меня досталось.
Афонсо отпил содовой, огладил бороду и закончил e нескрываемой гордостью:
— Он — настоящий бесенок, Виласа!
Управляющий, сидя на краешке стула, с трудом сдержал смех. И продолжал молчать, глядя на Афонсо, как бы оцепенев в своей позе со сложенными на коленях руками. Потом открыл было рот, чтобы что-то сказать, но только слегка откашлялся и вновь устремил задумчивый взор на последние вспышки, пробегавшие по догорающим углям.
Между тем Афонсо да Майа, грея ноги у камина, возобновил свой рассказ о маленьком Эузебио. Мальчик на три или четыре месяца старше Карлоса, но он так хил и тщедушен, и все из-за воспитания в португальском духе: до сих пор он спит в окружении нянек, его никогда не купают, боясь простудить, и на нем всегда намотаны рулоны фланели! Все дни он проводит возле теткиных юбок, заучивая стихи или целые страницы из «Катехизиса Постоянства». Он, Афонсо, однажды из любопытства заглянул в эту книжонку и вычитал там, что «Солнце вращается вокруг Земли» (как это утверждалось до Галилея) и что «Наш Господь каждое утро указует Солнцу, куда ему двигаться и где остановиться» и так далее, и так далее. И вот на таких книжках воспитывается будущий бакалавр!
Виласа вновь едва не расхохотался. Затем, движимый внезапной решимостью, поднялся, затрещал от волнения суставами пальцев и наконец произнес:
— Вы знаете, что объявилась Монфорте?
Афонсо, не повернув головы, покоящейся на спинке кресла, невозмутимо спросил, окутанный дымом трубки:
— В Лиссабоне?
— Нет, сеньор, в Париже. Там ее встретил Аленкар, этот юноша, что сочиняет, — он часто бывал в
