Эти настроения сына более всего печалили Афонсо да Майа. Ему легче было встречать Педро на рассвете возвращающимся из Лиссабона после пьяных и разгульных ночей, чем видеть, как тот, постаревший и мрачный, с молитвенником под мышкой, направляется в Бенфикскую церковь.
С некоторых пор его мучила мысль, как он ни старался отогнать ее, о поразительном сходстве Педро с дедом по матери, из рода графов Руна, чей портрет висел в особняке; этот легендарный предок, которым пугали в доме детей, сошел с ума на религиозной почве: он вообразил себя Иудой и повесился на смоковнице…
Но внезапно все разгулы и покаяния кончились. Педро да Майа влюбился! Это была любовь, подобная любви Ромео, — любовь с первого взгляда, роковая и ослепляющая, одна из тех страстей, что застигают жизнь врасплох и опустошают ее, словно ураган, вырывая с корнем честь, волю, разум и швыряя человека на дно пропасти.
Однажды вечером в Марраре Педро увидел, как у дверей модистки мадам Левальян остановилась голубая коляска и из нее вышел старик в белой шляпе и с ним белокурая девушка в кашемировой шали.
Старик, коренастый и довольно крепкого вида, с клинообразно подстриженной, с сильной проседью, бородой и загорелым лицом старого моряка, вылез из коляски, почти повиснув на поддерживающем его лакее — похоже было, что его одолел ревматизм, — и, волоча ногу, вошел в заведение модистки; а девушка, перед тем как последовать за ним, обернувшись, окинула рассеянным взглядом Марраре.
На ней была черная украшенная мелкими розами шляпка, и белокурые с золотистым отливом локоны обрамляли ее нежное, с тонкими чертами лицо, освещенное взглядом прекрасных глаз; вечерняя прохлада заставила еще больше побледнеть мраморную кожу щек, и ее античный профиль и безукоризненная линия плеч и рук, вырисовывающихся под шалью, явили ее глазам Педро небожительницей, случайно посетившей землю.
Он не знал, кто она. Но один из товарищей Педро, высокий, худой, с черными усами и сам весь в черном, который курил, стоя в ленивой позе у дверей кафе и заметил, каким смятенным и пламенным взглядом провожает тот коляску, увозившую прекрасное видение, приблизившись к Педро и взяв его под руку, проговорил размеренным басом:
— Хочешь, я скажу тебе, как ее зовут, мой Педро? И как зовут, и кто ее родители, и вообще все подробности ты узнаешь от меня… Но ты ведь не откажешься заплатить за эту услугу твоему Аленкару, твоему вечно жаждущему Аленкару, бутылкой шампанского?
Шампанское тут же было подано. И Аленкар, пригладив кудрявые волосы и подкрутив кончики усов, приступил к рассказу; руки его взметнулись вверх дирижерским жестом:
— Однажды золотым осенним вечером…
— Андре! — закричал Педро официанту, стуча по мраморному столику. — Унесите шампанское!
Аленкар взревел, подражая актеру Эпифанио:
— Как? Не утолив жажды моих уст?
Педро согласился утолить его жажду, но пусть дружище Аленкар забудет, что он публикует стихи в «Голосах Авроры», и расскажет ему все о старике и девушке кратко и внятно.
— Ну, пусть будет по-твоему, Педро, пусть будет по-твоему!
Два года тому назад, когда умерла мать Педро, этот старец Монфорте стремительно вкатился на улицы Лиссабона и в лиссабонское общество на этой самой голубой коляске, в сопровождении своей прекрасной дочери. Никто их не знал. Они сняли в Арройосе целый этаж в особняке Варгасов, и девушка начала появляться в Сан-Карлосе, поистине производя фурор — и какой фурор! Мужчины при виде ее испытывали нечто вроде сердечного припадка, рассказывал Аленкар. Когда она проходила по зале, все невольно склонялись перед сияньем ее несравненной красоты, а красавица шествовала поступью богини, волоча шлейф своего всегда сильно декольтированного бального платья и сверкая, что не подобало девушке, обилием драгоценностей. Отец никогда не предлагал ей руки, он следовал сзади, полузадушенный огромным белым галстуком, какой обычно носят мажордомы, и на его лице старого морского волка, выглядевшем еще более обветренным и темным рядом с белокурой головкой его дочери, странно было видеть застенчивое и даже какое-то испуганное выражение, с которым он нес ее бинокль, программу, мешочек с конфетами, веер и свой собственный зонт. А в ложе, когда свет падал на ее словно выточенную из слоновой кости шею и золотые локоны, девушка казалась воплощением прекрасных женщин Возрождения, моделью Тициана… Он, Аленкар, в тот первый вечер, увидев ее, воскликнул, сравнивая жестом красавицу с другими женщинами в зале, чьи волосы и кожа не обладали столь завидной золотистостью и белизной:
— Смотрите! Она словно новенький золотой дукат среди медных грошей времен сеньора Дона Жоана Шестого!
Магальяэнс, этот наглый пират, выдав его слова за свои, тиснул их в статейке на страницах «Португальца». Но сравнение это принадлежит ему, Аленкару!
Все юнцы, естественно, тут же начали кружить возле особняка в Арройосе. Но в доме никогда не открывали окон. От слуг с большим трудом удалось узнать, что девушку зовут Мария, а сеньора — Мануэл. Наконец одна из служанок, соблазненная щедрым подарком, поведала кое-какие подробности, а именно: старик молчалив как рыба, трепещет перед дочкой, спит всегда в гамаке, а у барышни ее гнездышко все обито тисненым голубым шелком и она целыми днями читает романы. Разумеется, эти сведения не могли удовлетворить жадного любопытства лиссабонского света. Тут требовались другие средства: следовало не останавливаться ни перед чем, действовать хитроумно и ловко. Он, Аленкар, принял в этом участие.
И открылись ужасные обстоятельства. Старик Монфорте был родом с Азорских островов. В ранней юности удар кинжалом, нанесенный им в драке, и оставленный на улице труп вынудили его поспешно бежать оттуда на американском бриге. Какое-то время спустя некий Силва, поверенный в делах торгового дома Тавейра, который познакомился с Монфорте на Азорских островах, неожиданно встретил его на Кубе, куда приехал для ознакомления с табачными плантациями, поскольку его хозяева намеревались сажать табак на островах. Монфорте (чье настоящее имя Форте) в драных веревочных туфлях слонялся по набережной, ожидая какое-нибудь судно до Нового Орлеана, на которое он хотел наняться. Здесь в истории Монфорте имеется пробел. Кажется, он был надсмотрщиком на плантациях в Виргинии… Когда же он вновь вынырнул на поверхность, он уже владел бригом «Юная Линда» и поставлял черных рабов в Бразилию, Гавану и Новый Орлеан.
Счастливо избежав встреч с английскими клиперами, он разбогател на торговле живым товаром и ныне в качестве преуспевающего и респектабельного господина сидит в ложе Сан-Карлоса и слушает Корелли. И все же темная, хотя и не подкрепленная доказательствами история его жизни ковыляет за ним по пятам.
— А девушка? — перебил Аленкара Педро, дотоле слушавший друга затаив дыхание, бледный как смерть.
Увы, о ней друг Аленкар не мог рассказать ничего. Где она выросла, такая белокурая и прекрасная? Кто была ее мать? Почему она не живет с дочерью? Кто воспитывал эту девушку, кто научил ее закутываться в кашмирскую шаль столь поистине царственным движением?
И все же, когда Лиссабон прослышал об этой легенде про убийство и торговлю невольниками, восторг поклонников юной красавицы несколько поостыл. Экая незадача! В жилах Юноны текла кровь убийцы; красавица с картины Тициана оказалась дочерью работорговца! Дамы, обрадовавшись случаю уязвить ненавистную им белокурую, всю в драгоценностях, красавицу, поспешили окрестить ее «работорговкой»! Едва дочь Монфорте появлялась в ложе, дона Мария да Гама с деланным ужасом закрывала лицо веером: ей мерещились на шее у девушки (особенно когда на ней было ожерелье из рубинов) пятна крови, пролитой ее отцом! Ретивые дамы были неистощимы, выдумывая о девушке небылицы в этом роде. Проведя в
