съежился Монфорте в огромной панаме, в нанковых брюках, с перекинутым через руку плащом дочери и зажатым между коленями зонтиком от солнца. Они ехали молча, не замечая ни беседки, ни ее обитателей; дорога подходила вплотную к зелени ограды, и коляска, медленно покачиваясь, проплыла прямо под разросшимися ветвями, которые задевали за зонтик Марии. Секейра застыл, не донеся чашку с кофе до рта, и, широко раскрыв глаза, пробормотал:
— Черт возьми! Да она прехорошенькая!
Афонсо не отвечал: удрученный, он не отрывал взгляда от ярко-красного зонтика, склонившегося к Педро и почти закрывшего его собой; казалось, зонтик обволакивает его всего и, словно гигантское кровавое пятно, расплывается по коляске, проезжающей под тронутыми осенью деревьями.
Кончилась осень, и наступила зима с сильными холодами. Однажды утром Педро вошел в библиотеку, где отец читал у камина: он попросил у отца благословения, скользнул взглядом по развернутой газете, но, не спеша, как обычно, уйти, вдруг быстро приблизился к отцовскому креслу.
— Отец, — заговорил он, стараясь изо всех сил, чтобы его голос звучал звонко и решительно, — я пришел просить тебя позволить мне жениться на девушке, которую зовут Мария Монфорте.
Афонсо положил на колени открытую книгу и произнес раздельно и сурово:
— Как ты посмел даже заикнуться об этом? Ведь она — дочь убийцы, дочь работорговца, ее тоже называют «работорговкой»…
— Но, отец!
Афонсо встал и теперь возвышался перед сыном, разгневанный и неумолимый, — само олицетворение фамильной чести.
— Ты желаешь продолжать? Я краснею от стыда за тебя.
Педро стал белее платка, зажатого им в руке, и, весь дрожа, закричал, едва сдерживая рыдания:
— Можешь не сомневаться, отец, я все равно женюсь на ней!
И он выбежал из библиотеки, яростно хлопнув дверью. В коридоре он крикнул слугу и громко, чтобы слышал отец, распорядился, чтобы его вещи были перевезены в отель «Европа».
Через два дня в Бенфику явился Виласа и со слезами на глазах рассказал, что мальчик сегодня утром обвенчался с Марией и, как ему сообщил Сержио, управляющий Монфорте, молодые уезжают в Италию.
Афонсо да Майа в это время завтракал за столиком, придвинутым поближе к камину; на камине красовался в японской вазе осенний букет, осыпаясь от сильного жара; возле прибора Педро лежал поэтический альманах «Гриналда», который тот выписывал… Афонсо выслушал управляющего в суровом молчании, продолжая неторопливо развертывать салфетку.
— Вы уже завтракали, Виласа?
Управляющий, изумленный такой невозмутимостью, пробормотал:
— Да, я позавтракал, мой сеньор…
Тогда Афонсо обратился к лакею, указывая на прибор Педро:
— Можешь убрать этот прибор, Тейшейра. И впредь ставь только один прибор… Садитесь, Виласа, садитесь.
Тейшейра, который служил в доме Афонсо недавно, не удивился столь странному приказанию и унес прибор. Виласа сел. Все было тихо и пристойно, как и в прежние утра, когда ему случалось завтракать в Бенфике. Слуга бесшумно двигался по ворсистому ковру; в камине весело играл огонь, отражаясь в полированном серебре посуды; под лучами неяркого зимнего солнца, сиявшего в голубизне неба, искрился на сухих ветвях иней; на окне болтливый попугай, обученный Педро, выкрикивал обидные слова в адрес кабралистов.
Наконец Афонсо встал из-за стола; окинул рассеянным взглядом сад, павлинов на террасе; выходя из комнаты, взял Виласу под руку и неожиданно сильно оперся на него, словно впервые ощутив старческую немощь и желая обрести в преданности друга прибежище от внезапно нагрянувшего одиночества. Они молча прошли по коридору в библиотеку. Афонсо, опустившись в придвинутое к окну кресло, принялся не спеша набивать трубку. Виласа, на цыпочках, словно в комнате тяжелобольного, ходил взад и вперед мимо книжных шкафов. Стая воробьев загалдела, обсев на мгновенье протянувшиеся к балкону ветви высокого дерева. Нарушив молчание, Афонсо проговорил:
— Так что же, Виласа, Салданья попал в немилость?
Виласа, думая о другом, машинально отвечал:
— Да, это правда, мой сеньор, это правда…
О Педро да Майа больше не было произнесено ни слова.
II
Тем временем Педро и Мария, счастливые как в сказке, путешествовали по Италии, останавливаясь ненадолго в каждом городе на священном пути, идущем от пышных цветов и злаков ломбардской долины до неясной родины песен — Неаполя, сверкавшего белизной под синим небом. Они намеревались провести здесь зиму, в этой всегда теплой стране, на берегу всегда ласкового моря, где все словно создано для того, чтобы медовый месяц длился вечно.
Но в разгаре зимы, в Риме, Марии вдруг захотелось уехать в Париж. Ей наскучило путешествовать, трястись в дорожных каретах и повсюду видеть этих лаццарони, утоляющих голод невероятно длинными макаронами. Куда приятнее жить в уютном гнездышке на Елисейских полях и предаваться там радостям любви! В Париже теперь правит Луи-Наполеон, и там воцарилось спокойствие… К тому же эта древняя Италия уже несколько утомила ее: от обилия мраморных статуй и полотен с мадоннами (так шептала Мария, томно обвивая руками шею мужа) у нее просто голова идет кругом! А в Париже — модные магазины, газовые фонари, нарядная толпа на Бульварах… Да и тревожно здесь; в Италии повсюду заговорщики…
Они отправились во Францию.
Однако Париж, еще не успокоившийся, еще, казалось, сохранивший запах пороха на улицах, а на лицах — отблеск битвы, разочаровал Марию. Ночами она просыпалась от звуков «Марсельезы», ее пугали зверские лица полицейских; Париж был невесел: герцогини, бедняжки, не осмеливались показаться в Булонском лесу, опасаясь рабочих, этого ужасного сброда! Все же они прожили в Париже до весны, в уютном гнездышке, о котором мечтала Мария, обитом голубым бархатом и выходившем окнами на Елисейские поля.
К весне все вновь заговорили о революции, о возможности государственного переворота. Мария приходила в восторг от новой формы национальных гвардейцев, и это лишало Педро покоя. Когда выяснилось, что Мария беременна, Педро решил увезти ее из чарующего, но воинственно настроенного Парижа в мирно дремлющий на солнце Лиссабон.
Из Парижа он написал отцу.
Это был совет, вернее, даже требование Марии. Отказ Афонсо дать разрешение на их брак вначале привел ее в отчаяние. Она сокрушалась не о семейном разладе сына с отцом, нет, ей было невыносимо сознавать, что своим оскорбительным отказом пуританин-аристократ публично и грубо указал на ее сомнительное происхождение. Она возненавидела старика и настояла на немедленном венчании и отъезде в свадебное путешествие по Италии: ей хотелось доказать отцу Педро, что ни безупречная родословная, ни предки-готы, ни семейная честь не могут устоять перед объятьем ее обнаженных рук… Но теперь, когда они с Педро возвращаются в Лиссабон, где она намерена давать балы и блистать в обществе, признание их брака было для нее насущно необходимым; этот старик, с его жестокой старозаветной гордыней, уединившийся в Бенфике, всюду напоминал бы ей, даже среди зеркал и штофных обоев ее собственного дома, о бриге «Юная Линда», груженном черными невольниками… Она жаждала появиться в лиссабонском свете под руку со своим свекром, чья вице-королевская бородка придает такую живописность его благородному облику.
— Напиши ему, что я его обожаю, — шептала Мария мужу, склонившись над бюро и гладя волосы Педро. — Напиши, что, если у нас родится мальчик, я назову его именем деда… Напиши ему поласковее,
