Потом шептала:
— Oh, yes, I am very comfortable![95]
И слезы выступали у нее на глазах.
После визита к больной в первые дни, вернувшись в гостиную, Мария Эдуарда садилась в свое красное кресло и, беседуя с Карлосом, бралась за вышиванье, словно в присутствии старого друга. Как он был счастлив, увидев, что она разворачивает свою работу! Она вышивала по канве фазана со сверкающими перьями; но пока еще была вышита только ветка яблони, на которой будет сидеть фазан, зеленая весенняя ветка, усеянная белыми цветами, как во фруктовом саду где-нибудь в Нормандии.
Карлос занимал возле секретера черного дерева самое старое и самое покойное кресло, тоже обитое красным репсом; пружины его, когда в него опускались, тихонько скрипели. Между их креслами стоял столик для шитья с иллюстрированными и модными журналами; иногда, когда их беседа прерывалась, он перелистывал какой-нибудь из них, а прекрасные руки Марии, блестя кольцами, протягивали шерстяные нити. Возле ее ног дремала Ниниш, время от времени следя за ними сквозь завитки па мордочке своими темными, преданными глазками. И в сумрачные дождливые дни, когда на улице выл ветер и дробно стучали дождевые капли, в этом уголке у окна, где лениво ложился по канве стежок за стежком и велась неторопливая дружеская беседа, царили все возраставшие с каждым днем нежность и сердечное согласие.
Но в своих разговорах они избегали даже намека на то, что происходило в их душах. Они говорили о Париже и его очаровании, о Лондоне, где она провела четыре мрачных зимних месяца, об Италии, которую мечтала увидеть, о книгах, об искусстве. Она любила романы Диккенса, меньше ей нравился Фелье, у которого, по ее мнению, все покрыто слоем пудры, даже сердечные раны. Хотя воспитывалась Мария Эдуарда в одном из орлеанских монастырей с весьма строгими правилами, она читала Мишле и Ренана. Не будучи ревностной католичкой, она любила в церковных обрядах их красоту и театральную пышность, музыку, пламя свечей; во Франции ее приводили в восторг празднества в честь девы Марии среди обилия весенних майских цветов. Мысли ее были чисты и здравы, в душе жила доброта и жалость к страждущим и слабым. Она сочувствовала Республике, полагая, что при этом образе правления о бедных будут проявлять больше заботы. Карлос, смеясь, называл ее социалисткой.
— Социалистка, легитимистка, орлеанистка, — отвечала она, — не все ли равно, лишь бы не было голодных!
Но разве это возможно? Даже Иисус, творивший чудеса, говорил, что бедность неизбывна…
— Иисус жил давно; он не мог всего предвидеть… Теперь многое стало известным и все знают гораздо больше, чем в те, древние, времена. И необходимо создать новое общество, и поскорее, где не было бы нищеты, В Лондоне, зимой, в снегопад, у дверей замерзают голодные дети… Это ужасно! И в Париже! На Бульварах, разумеется, другая жизнь, но и в Париже столько бедных и нуждающихся!
Прекрасные глаза Марии Эдуарды наполнялись слезами. В каждом ее слове Карлос ощущал все ее душевные достоинства: так в одном дуновении ветерка можно уловить все садовые ароматы.
Карлос был счастлив, когда Мария приобщила его к своим добрым делам, обратившись к нему с просьбой посетить сестру ее белошвейки, страдавшую ревматизмом, и осмотреть чахоточного сына старухи, встреченной им в первый его визит на лестничной площадке. Карлос исполнил ее поручения со рвением поистине религиозным. Своим неизменным состраданием к ближнему она напоминала ему деда. Как и для Афонсо, для нее было нестерпимо видеть муки животных. Однажды он застал ее негодующей и жаждущей мести: на Пальмовой площади в лавках она видела птиц и кроликов, связанных и набитых в корзины, где они не могли пошевелиться и страдали от голода. Карлос поделился сим священным негодованием в «Букетике», сурово пеняя маркизу, что, будучи членом Общества защиты животных, он не предпринимает необходимых мер. Маркиз, тоже вознегодовав, обрушился на людское беззаконие, при котором существуют тюрьмы и африканские невольники… И Карлос с волнением задумался о том, сколь велико и могущественно благотворное влияние пусть далекого от всего но доброго и справедливого сердца.
Как-то раз Карлос и Мария Эдуарда заговорили о Дамазо. Она сказала, что его наглость, вытаращенные глаза и глупейшие вопросы решительно несносны. Вы находите Ниццу элегантным местом? Что вам больше нравится: часовня Иоанна Крестителя или собор Богоматери?
— И потом эта привычка толковать без конца об особах, мне незнакомых! Ах, сеньора графиня де Гувариньо; ах, чай у сеньоры графини де Гувариньо; и театральная ложа сеньоры графини де Гувариньо; и предпочтение, которое сеньора графиня де Гувариньо ему оказывает… И так целыми часами! Временами я просто засыпаю от тоски…
Карлоса бросило в краску. Отчего она из всех упомянула именно графиню Гувариньо? Но он тут же успокоился, услыхав ее искренний звонкий смех. Нет, нет, она ничего не знает о нем и графине. Но чтобы не произносить более этого имени, он заговорил о месье Гимараэнсе, знаменитом дяде Дамазо, друге Гамбетты, влиятельном республиканском деятеле…
— Дамазо говорил мне, что вы хорошо его знаете…
Она подняла на него глаза, и щеки ее порозовели.
— Месье Гимараэнс… Да, я его хорошо знаю. В последнее время мы виделись реже, но он был в большой дружбе с моей матерью.
И, помолчав немного, с легкой улыбкой добавила, вытягивая длинную шерстяную нитку:
— Бедный Гимараэнс! Его влиятельность в Республике столь же преувеличена, как новости из испанских и итальянских газет, помещаемые в «Rappel»[96], которая без подобных преувеличений не могла бы существовать… Возможно, он — друг Гамбетты, я не знаю, у Гамбетты столько друзей… Но Гимараэнс, при том, что он добрый и честный человек, — смешной фанатик, нечто вроде республиканского Кальвина. И он так беден, несчастный! Дамазо при его богатстве хотя бы из чувства приличия или сострадания не должен был бы допускать, чтобы его дядя жил в такой бедности…
— Но Дамазо говорил о дядиных лошадях, о дядиной роскоши, — как же так?
Мария Эдуарда молча пожала плечами; а Карлос подумал о Дамазо с непереносимым отвращением.
Мало-помалу их беседы сделались более доверительными и откровенными. Она спросила, сколько ему лет; он рассказал ей про деда. И за многие тихие часы, пока она молча трудилась над вышиваньем, он поведал ей всю свою жизнь; поведал о надеждах, связанных с избранным им поприщем, о друзьях, о путешествиях… Теперь ей были знакомы и окрестности Санта-Олавии, и Преподобный Бонифасио, и эксцентрический нрав Эги. Она пожелала, чтобы он подробно изложил ей замысел своей книги «Медицина древняя и современная». Одобрила его намерение поместить в ней жизнеописания великих врачей, благодетелей человечества. Почему в книгах прославляют непременно завоевателей или сильных мира сего? Спасение жизни ребенка — подвиг куда более прекрасный, чем победа при Аустерлице… Она говорила все это с естественной простотой, не поднимая глаз от работы, и ее слова западали Карлосу в сердце и оставались там надолго, сверкая и обдавая его теплом…
Мария Эдуарда тоже о многом рассказывала ему, однако он так ничего и не узнал о ее прошлой жизни: ни где она родилась, ни даже на какой улице жила в Париже. Ни разу она не произнесла имени своего мужа или имени кого-либо из друзей, не упомянула ни об одном семейном празднике. Казалось, что во Франции, где она жила, у нее не было ни домашнего очага, ни общества друзей; она и вправду, словно богиня, никогда прежде не посещавшая землю, спустилась с золотого облака в сей уединенный дом на улице Святого Франциска, чтобы здесь впервые познать трепет человеческого чувства.
Еще в первую неделю у них завязался разговор о возможности дружбы между мужчиной и женщиной. Мария Эдуарда искренне верила, что такая дружба — чистая, возвышенная, возникшая из доброго согласия двух сходных сердец, — существует. Карлос тоже с жаром говорил, что верит в столь прекрасный союз душ и умов, а если при этом подобная дружба, пусть слегка, овеяна нежностью… Нежность придает дружбе особое очарование, которое ничуть не умаляет ее чистоты. И все эти рассуждения, высказанные не совсем внятно между стежками вышиванья и молчаливыми улыбками, убеждали их самих, что их должно связывать именно такое чувство — чистое, безупречное, полное нежности и свободное от терзаний.
Для Карлоса все было хорошо. Лишь бы он мог проводить часы в этом кретоновом кресле, глядя, как она трудится над вышиваньем и беседуя с ней о разных интересных предметах или о том, что становилось для него интересным благодаря прелести его собеседницы; лишь бы любоваться ее чуть порозовевшим лицом, когда она грациозно склоняется над цветами, которые он ей принес; лишь бы лелеять в душе
