чувство.
Все прошедшие дни были прожиты в каком-то чаду. Он страшно устал от князя, он не спал несколько ночей, масса впечатлений навалилась на него, он не мог ничего осмыслить.
– Вы, кажется, проснулись, наелись, восстановили силы, – весело заметил Эрни. – Столько времени провести с Георгием Гурджиевым и не сойти с ума – уже подвиг. Впрочем, вам полезно познакомиться с этим мошенником. Легче будет понять механику событий. Как он вам представился? Князь Нижерадзе? Смешно.
– Он обещал объяснить происхождение этого псевдонима, но так и не объяснил, – сказал Федор.
– Паспортом князя Нижерадзе некоторое время пользовался Иосиф Джугашвили. Называя себя так, Георгий тешит ущемленное самолюбие. Они с Иосифом имели равные шансы. Их двоих когда-то выбрали из семинаристов Тифлисской духовной семинарии. У обоих ярко проявлялись медиумические способности, в сочетании с диким тщеславием и жестокостью. Георгию не хватило терпения. Он легкомыслен и горяч. Хвастун, принялся сразу демонстрировать свое искусство, устраивать балаганы в Москве, в Петербурге. А Иосиф терпеливо ждет. В результате Георгий получил в рабство несколько десятков снобов, экзальтированных дам и прочего сброда. Он может наслаждаться властью в своем поместье под Парижем, консультировать эзотерических психов вроде Эккарта и Хаусхофера, давать уроки шаманской магии полоумному Адольфу. Это его потолок. Между тем как Иосифу предстоит действовать в иных, планетарных масштабах. Он дождется своего часа и получит в рабство миллионы.
– Коба? Полуграмотный кавказец? – воскликнул Федор. – Их невозможно сравнить, князь, хоть и мошенник, но яркая интересная личность. А Коба тусклый, никакой. Он пошляк и тупица.
– Федор, вы же читали мне письмо Микки, – напомнил Крафт.
– Да, но я совершенно не согласен, не понимаю, почему Михаил Владимирович воспринимает это ничтожество так серьезно. Ну да, Коба интриган, выдумал, будто Ильич просил у него цианистого калия, и слух о сифилисе тоже его работа. Однако все это какие-то грязненькие, гаденькие мелочи. А вы говорите о планетарных масштабах, о миллионах.
– Федор, вы просто не хотите верить, – доктор покачал головой. – Балет, который вы видели в Берлине, прообраз будущей России, и боюсь, что Германии тоже. Люди-куклы. Люди-автоматы. Управляемое безумие. Все предопределено. Поэт и художник. Иосиф и Адольф. Они откроют шлюзы, и человеческое страдание польется гигантскими потоками. Двадцатый век станет настоящим пиршеством для обитателей невидимой державы.
– Разве нельзя это остановить? – тихо спросил Федор. – Все-таки Ленин не такой, я знаю, он не издевается над людьми, не испытывает удовольствия, когда ему слепо подчиняются. Наоборот, сейчас он пытается как-то исправить положение.
– Он угасает. Впрочем, пока он дееспособен и наделен властью, остается маленький шанс предотвратить катастрофу. Если он узнает, что Иосиф претендует на абсолютную власть, он может принять меры, заранее отстранить его, вывести из состава и так далее. Но беда в том, что, даже получив такую информацию, он не поверит. Точно так же, как не верите вы и десятки, сотни людей, считающих Иосифа тусклым и никаким.
– Не поверит, – медленно повторил Федор, – никому? Даже вам?
– Даже мне. Я ведь когда-то предупреждал его, что ему нельзя идти на сделку, после инициации он долго не протянет. Он не послушал. Вот, теперь угасает. Мне искренне жаль его, однако он был предупрежден.
Федор ошеломленно молчал несколько минут. Доктор вышел в коридор с очередной папиросой. Михаил Владимирович рассказывал, что Эрни многие годы изучал неврологические и мозговые патологии, вызванные искусственной стимуляцией нервной системы. В сфере его интересов кроме лекарств и наркотиков оказались гипноз, внушение, ритуальные танцы. И вроде бы именно в этой точке на его пути возник некто Эммануил Хот, то ли историк, то ли мистик. В Вене в 1913 году Эрни представил его как своего пациента.
«Все смыкается на нем, на этом Хоте. Он предсказал начало войны, он произнес фразу «наши мальчики», он разыскивал молодых людей, обладающих медиумическими способностями. То есть получается, что в период, когда Сталин и Гурджиев были семинаристами, именно этот Хот выбрал их».
Мысли путались. Перед глазами мгновенно пролетели разные случайные встречи с Кобой. Его лицо, взгляд, манера покручивать кончик уса. Доктор вернулся в купе, и Федор выпалил:
– Надо убедить Ленина, пока не поздно, надо предъявить доказательства!
– Вещественные? – уточнил доктор и вскинул светлые брови.
– Да, именно! – энергично кивнул Федор, не заметив грустной иронии в голосе Эрни.
Проводник принес чай. Федор схватил стакан, жадно глотнул, обжег губы.
– Нельзя доказать намерение, – пробормотал доктор, помешивая сахар, – невозможно получить вещественные доказательства из будущего. – Он поднял глаза, взглянул на Федора и произнес уже громче: – Знаете, я подумаю. Мы пока оставим этот разговор. Вы вот, пожалуйста, расскажите мне о таинственном паразите, которого открыл Микки. Я слышал эту удивительную историю в скупом изложении Данилова. Хотелось бы узнать подробности от вас.
Федор облизнул обожженные губы, выглянул в коридор, попросил у проводника стакан холодной воды.
Выпил залпом и уже спокойным, мирным голосом произнес:
– Началось все с крысы. Это был старый крупный самец, позже его назвали Григорий Третий. Наверное, он бы жил до сих пор, если бы его не застрелил сумасшедший комиссар, которого подселили в квартиру к Михаилу Владимировичу.
– Погодите, что значит подселили? Зачем? – перебил Эрни.
– Ну, в порядке уплотнения.
– Как вы сказали? Уплотнение? Что это?
Объяснять пришлось минут двадцать. Доктор то и дело перебивал, задавал вопросы. Он слышал, читал в газетах об ужасах военного коммунизма, голоде, тифе, убийствах и грабежах, но все-таки не мог представить элементарных вещей. Каким образом в квартире, рассчитанной на одну семью, с одной ванной комнатой и одной уборной, могут разместиться десять семей? И главное, зачем?
– Господин Ульянов всегда отличался чистоплотностью, терпеть не мог, если кто-то из приезжих товарищей поселялся с ним под одной крышей, даже на несколько дней! – восклицал доктор, качал головой и повторял: – Немыслимо, невозможно!
Он все не мог успокоиться. Казалось, он совершенно позабыл об изначальной теме разговора, настолько потрясли его бытовые детали новой российской действительности.
– Грубо, но весьма умно, – пробормотал он. – Человек, который не может вымыться месяцами и вынужден у себя дома стоять в долгой очереди, чтобы справить нужду, неминуемо меняется, на биологическом уровне. Вся семья в одной комнате, за тонкой перегородкой чужие люди, слышен каждый шорох. Какая тут, простите, возможна супружеская жизнь? Какие дети будут рождаться? Вот она, их евгеника, выведение новой человеческой породы!
– Сейчас все-таки стало немного лучше. Свободная торговля, продукты в магазинах, водопровод, паровое отопление, трамваи ходят регулярно, – сказал Федор.
– Трамваи! – с усмешкой передразнил доктор. – Ладно, вернемся, наконец, к таинственному паразиту.
Федор про себя вздохнул с облегчением. На самом деле рассказывать о грязных бытовых подробностях было немного стыдно, тем более что сам он соприкоснулся со всем этим лишь слегка и давно жил не так, как рядовые советские граждане. Ел досыта, мылся и менял белье ежедневно, нужду справлял без очереди.
– Михаил Владимирович обнаружил, что эффект связан вовсе не с пересадкой эпифиза, а с воздействием на организм паразита, который селится в эпифизе, – произнес он бодрым голосом.
Доктор слушал спокойно, внимательно, почти не задавал вопросов, но иногда начинал бормотать что-то себе под нос.
– «Мистериум тремендум» и автопортрет Альфреда Плута я видел в старой Мюнхенской пинакотеке. Да, вполне возможно, что не только черви, но и сам хрустальный череп вовсе не аллегория… А вдруг найдут его
