И на нее выходило шесть улиц. Там постоянно дежурили военные и милицейские патрули. Другой конец улицы заканчивался тупиком. Гора там лохматилась зарослями шибляка. И еще был небольшой карьер правее улицы, за последними домами, утопающими в раздольных садах.
В штабе Чирков начал рассказывать Каирову:
— Мирзо Иванович, старшина Туманов задержал было Погожеву...
— Я все знаю... Тебе, Егор, привет от нашей милой санитарки. От Аленки.
— Она была в городе?
— Была — не то слово. Она опознала Погожеву.
— Труп в морге.
— Что при ней обнаружено?
Чирков открыл высокий желтый шкаф. На второй полке лежали: пистолет, портсигар, пудреница, стопка денег, хлебные карточки, записная книжка, клочок бумаги и черная женская сумочка.
— Сумку тщательно осмотрели?
— Так точно!
— Записная книжка?
— Ничего существенного... Самое любопытное вот это. — Чирков осторожно взял клочок бумаги. Он был размером в половину тетрадного листа. Желтоватый, плотный. Сложенный в несколько раз. На одной стороне — крупные буквы черной тушью:
ЕЙСКОГО КИН
КИХ КОРОЛЕВ
С другой стороны лист был чистым.
— Что означает эта криптограмма? — спросил Каиров.
— Еще не выяснил. Тайнопись с обратной стороны. Обнаруживается только при нагревании. Потом опять исчезает.
Чирков положил клочок бумаги на стеклянный, молочного цвета, колпак настольной лампы, включил свет, прижал бумажку пальцами.
Вскоре, словно в проявителе, стали появляться колонки цифр...
— Шифр.
— Он самый...
— Знать бы, сколько времени потребуется нашим специалистам на его разгадку...
Гребень с секретом
Комната пропахла нитками. Запах ниток был здесь всегда, как и всегда были потолок, стены, окна, ножная швейная машинка марки «Singer» и портновские ножницы, где вместо второго кольца был продолговатый овальный проем, в который вмещались все четыре пальца.
Деньги кружили по комнате. Они кружили не так, как ветреной осенью кружат пожелтевшие листья, легкостью и расцветкой своей напоминающие неугомонных бабочек. Деньги летали тяжело, словно бумажные голуби. Это были крупные сторублевые купюры темно-сизого цвета.
Никогда раньше в жизни Жан Щапаев не видел такого обилия денег. Равно как и не видел в таком диком состоянии свою родную матушку Марфу Ильиничну.
Обезумевшая, с распущенными волосами, она ползала на полу, сгребая деньги растопыренными пальцами, которые казались ему в эту минуту клешнями пресмыкающегося. Она произносила какие-то нечленораздельные звуки. Но он понимал, что матушка по-прежнему выкрикивает слово:
— Погубил! По-гу-бил!
Это он, Жан, погубил ее?
А может, наоборот?
Два дня назад под вечер, когда небо было уже сумрачным и лил мелкий, но по-весеннему холодный дождь, к ним в дом пришла женщина с небольшим чемоданчиком в руках. Она сказала, что работает медицинской сестрой в госпитале Перевальном, и попросилась остановиться у них в доме на два дня.
— Что вы! Что вы! — запротестовала Марфа Ильинична. — Вот так просятся на два дня, а потом и за год не выгонишь.
— Избави бог! — сказала женщина. — Я говорю правду.
— У нас тесно. Мы чужих не пускаем. К тому же есть строгое указание милицейских властей насчет прописки.
Женщина положила на стол пятьсот рублей и сказала:
— Мне порекомендовали обратиться к вам наши общие друзья.
— Какие еще? — настороженно спросила Марфа Ильинична, не сводя, однако, взгляда с денег.
— Те, что снабжают вас продуктами.
— Только на два дня, — не задавая дальнейших вопросов, согласилась Марфа Ильинична и взяла деньги.
Когда женщина сняла пальто, то Марфа Ильинична узнала бежевое платье, которое около года назад шила Дорофеевой. Как тут не спросить:
— А что же, Танечка не могла вас приютить?
— Она ждет мужчину.
Не вступая дальше в разговоры, женщина легла спать, но среди ночи куда-то ушла. Вернулась под утро. Однако побыла дома совсем недолго... И уже второй день не возвращалась вовсе.
Под кроватью остался ее потертый чемоданчик. Он был заперт. Но любопытная Марфа Ильинична не утерпела, вскрыла замок. И обомлела. Весь чемодан был заполнен пачками денег. Новых сторублевых денег. Больше в чемодане не было ничего, если не считать женского гребня из какой-то пожелтевшей кости.
— Ой, что ж делать? Ой, что ж делать? — Она произнесла эти слова так растерянно, будто отстала от поезда и оказалась на незнакомой станции без вещей и без копейки. — Ой! Что ж делать?!
— Сообщить в милицию, — подсказал Жан.
— Ты что? Сказился? — Она посмотрела на сына с такой злобой, что он сразу поник и прижался к стене, точно хотел ею заслониться.
Но Марфа Ильинична уже забыла о Жане и вновь повторила старую, как мир, фразу:
— Ой! Что ж делать?!
Потом, опомнившись, она поспешила к окну, суетливо задернула занавеску:
— Одни гроши! Чемодан грошей!
— И гребешок, — напомнил невпопад Жан.
— Его вначале кипятком обдать надо. Может, она шелудивая, — деловито ответила Марфа Ильинична. Она вздохнула глубоко, печально. Сказала тихо: — Где же нам их закопать? — И сама себе ответила: — Лучше в погребе.
— Что вы, мамочка? — осмелился молвить слово Жан. — А вдруг хозяйка возвернется?
— Ворюга она, а не хозяйка. Я ей возвернусь! Я ее мигом за решетку отправлю! Ступай за лопатой!
Жан боялся этих денег. Откуда такая сумма может оказаться у медицинской сестры? Вдруг она из воровской шайки? Ее дружки зазря состояние не упустят. Они семь шкур снимут и с Жана, и с его мамочки.
Когда он вернулся из сарая с лопатой, довольная и улыбчивая Марфа Ильинична поливала из чайника гребень. Пар поднимался над миской. И пахло костью или какой-то эссенцией.
Тогда-то Жан и увидел, что лицо матери странно изменилось. Она опустила чайник. И сказала:
— Посмотри.
Гребень лежал в горячей воде. Но теперь он был совсем не таким, как в чемодане. На желтой кости четко и ясно просматривались буквы латинского алфавита. Они располагались напротив зубьев. И каждый
