— ???
— Муж у меня умер недавно. Чернобылец. Расходов много, дети, а тут холода еще. Надежда только на его, покойника, пенсию, да и то едва в натяжку хватает. Уж так Бога просила, чтобы помог! И что вы думаете? Вчера вечером приносит почтальон пенсию, а ее почти в три раза увеличили! Еле утра дождалась, чтобы Бога поблагодарить….
Дивны Твои дела, Господи.
Чистильщик
— Ты бы, батюшка, пришел двор почистил.
— ???
— Гуркотит что-то ночью, стучится. Петух ни свет, ни заря кричит и в погребе гупает кто-то.
Дошло: освятить просят усадьбу. Попробовать что-то объяснить о суевериях и страхах от неверия? Не получится. В лучшем случае скептически выслушают, покивают головой, то ли в знак согласия, то ли в смысле: говори, мол, говори, а дело свое поповское иди и делай.
Это в селе так обычно и происходит. В городе — немного по-иному. Тут уже о полтергейсте порассуждают, знакомых книжных магов вспомнят, последние прогнозы доморощенных астрологов в пример приведут. Одно объединяет и город, и село — абсолютная уверенность в существовании того, кто специально желает зла и неприятностей. Но это не тот враг рода человеческого, о котором сказано в Писании и у св. Отцов. Нет. Зачем так далеко ходить? Источник обычно рядом. С амплитудой от соседки до тещи или до свекрухи со свекром.
Впрочем, все эти рассуждения — констатация того, что Ветхий Завет и сегодня чрезвычайно актуален. Собрал я свой требный чемоданчик и пошел «двор чистить». Встретил хозяин. Сухонький мужичок, лет под семьдесят, по случаю моего прихода опрятно одетый и постоянно что-то бурчащий — для себя или для меня (?). На мои «Да что вы говорите!» и «Надо же!» — никакой реакции. Сплошные рассуждения, что жить спокойно вороги не дают, вон в позапрошлом году в огороде пшеницу, что по краям посеял, так узлом повязали, что и картошка не уродилась.
— Конек-горбунок погулял, что ли? — спросил я деда.
Тот продолжал что-то бубнить, не отвечая.
— Вы ему громче говорите, он слышит плохо, — разъяснила вышедшая хозяйка.
Пришлось повторить громогласно. Дед недоуменно посмотрел на меня и ответствовал:
— Какая лошадь?! Мы их отродясь не держим. Туточки, через усадьбу, бабка живет, она и творит это непотребство.
Поражаюсь я моим сельским прихожанам. Обычно к старости они одни остаются на хозяйстве: дети разъезжаются. Забот же не становится меньше, так как в аккурат к сбору вишни, затем картошки и прочих овощей они, дети которые, приезжают со всем своим разросшимся семейством. Нельзя сказать, что младшее поколение вовсе не помогает сажать, полоть и воевать с жуком. Но рано по утрам в огородах я обычно наблюдаю только бабушек с дедушками в косыночках и кепочках.
Той силушки, что у моих стариков была ранее, теперь не достает. Количество же соток в поле и на усадьбе, как и число кудахтающих и мычащих «домочадцев», отнюдь не убавилось. Ясно, что со всем не управишься, а поправки на свои годы и здоровье они не хотят делать. И то, что раньше быстро и четко получалось, нынче никак не успеть. То одно не ладится, то другое. Надобно причину искать, а виноватые всегда оказываются на стороне. Изначально так повелось, от Адама.
Жили хозяин и хозяйка в большом доме. Первый, вернее, нижний его этаж, построенный первоначально как подвал, с маленькими оконцами вверху, постепенно стал для жильцов основным «домом». Верхние комнаты поражали чистотой и симметричностью расстановки мебели и посуды в серванте, аккуратностью разложенных особым порядком вещей, подушек и прочего. Тут не жили — для гостей держали. По-моему, в последний раз хозяева заходили в эти помещения на Рождество или на Пасху. Прошлую.
Перед красным углом, на столе я разместил свои «святости» (именно так у нас называют то, что лежит в требном чемодане). На улице разжег кадило (от нынешних софринских углей исходит такой смрад при растопке, что невольно помянешь «геенну огненную»). Начал потихоньку служить положенный молебен.
Хозяйка стояла за моей спиной с зажженной свечой, исправно повторяя все знакомые слова читаемых молитв. А, когда надобно, и «Господи, помилуй» выводила тихим голоском.
Дед расположился чуть далее. Свечу не зажег, сказав, что лампада перед иконами стоит, и нечего зря свечи тратить, так как «муж и жена одна с…», единственной свечки вполне хватит. Спорить было бесполезно, я это уже понял, да и рассчитывал, что, промолчав, заставлю деда остановить бурчание.
Зря надеялся. Ворчун продолжал свое, не обращая внимания на несколько раз повторенное родной бабкой:
— Да цыть ты, старый!
Прислушиваться было некогда. Но все же становилось очевидно, что это своего рода репортаж- комментарий всех моих слов и действий, гвоздь которого — сетование, что все нынче не так, и попы тоже. Почти не настоящие, мол, попы, и нечего их в иконостас вешать.
Действительно, среди множества разнокалиберных икон с вставленными под стекло цветочками и свечами красовалась моя фотография, с которой, правда, соседствовали еще две иерейские. Один из священников, сподобившихся одной со мной чести, был знакомый, а другой, как я догадался, мой предшественник — из старого, разрушенного в хрущевское лихолетье, храма.
Когда я наклеивал по стенам положенные изображения крестиков, прежде чем помазать их освященным маслом, дед расстроенно бубнил, что «уси шпалеры попортил» (шпалеры — это обои по- местному). Но больше всего его взволновало окропление жилища святой водой.
— Эт-та же, хто теперь серванту и шифоньер мыть будет?
На улице, при окроплении дома, построек и усадьбы, старик приободрился и, гордо взирая на поглядывающих из-за забора соседей, несколько раз громогласно, дабы все слышали, сообщил, что теперь, после чистки, никто ему не страшен.
Под занавес дед заявил:
— Ты, батюшка, над скотинкой молитву-то прочти и лозой вербной похлещи.
— Так я водой окроплю!?
— Лозой тоже надо. Для чего я ее держу тут? Испокон веку попы скотину святостью окропляли и лозой праздничной хлестали.
Нашел молитву об освящении стада. Помолились. Водицей святой окропил коровенку с теленком да петуха с гусями и курами. Лозой, правда, хлестать не стал. Хозяйка на супруга шикнула:
— Ты, старый, понавыдумываешь, аж соромно за тебя.
Дед, к удивлению, замолчал, а когда я уже к калитке пошел, как запоет звонким таким голосом: «Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи, о Твоих великих благодеяниих на нас бывших…»
Тут и слезы на глаза. И у бабули, и у меня.
Так что чистильщик я теперь еще.
И слава Богу!
Смешинка попала
Прислуживали как-то мне на литургии два алтарника, Александр и Владимир. Обоим лет по 14. Обоих с утра обуяла страшная веселость, да и сам я этому посодействовал. Дело было так. Накануне Саша взорвал на уроке химии какую-то колбу, о чем мне не преминула доложить учительница, наша прихожанка. Ну, и обозвал я паренька в шутку «террористом». Заодно спросил Володю, мол, как у тебя успехи? А тот возьми и
