доводя до справедливой ярости регента хора.
– Оставьте, Лепорати, оставьте их в покое. Лучше будет, если они хорошо будут петь в капелле, но и там нам придется мириться с присутствием наших спасителей… – прошептал Веронелли на ухо регенту, потрясенному возобновлению у молодых обескураживающих их видений.
Два кардинала побежали в свои апартаменты, чтобы надеть сутаны с красным по борту, более подходящую для них одежду.
Между тем, весь кортеж во главе с камерленгом двинулся в сторону Сикстинской капеллы. И только, когда отсюда ушел последний хорист, начало стихать и кудахтание кур, и кошачьи крики.
Камерленг, увидев спокойные лица столпившихся у порога капеллы членов конклава, очень понадеялся, что спектакль, который устроили у него два кардинала, не пересечет порога Сикстинской капеллы.
Кресла-троны были расположены по правую и левую стороны прохода, в котором стояли прелаты, помогавшие кардиналам устраиваться, а наиболее немощным и старым подняться по узкому проходу, чтобы сесть на свое место. В этом царстве гудело, как в хлопотливом улье, шум в ассамблее все разгорался, несмотря на то, что пора было приступать к работе. Однако кардиналы все еще были, что называется, в рабочем состоянии, и достаточно спокойны, как будто цель, для которой они здесь собрались, была главной, и ничему другому не было ни места, ни времени.
Прекрасная фреска «Страшный Суд», освобожденная от уродливых метастазов грандиозной аллегории борьбы Добра и Зла, демонстрировала чистоту и отчетливость фрагментов, не осталось и тени скорпионов. Как приятно было видеть восстановленные цвета, фигуры, которые вот уже четыре столетия красовались перед посетителями и перед членами конклава… и только вонь от естественных отправлений котов и кур била в ноздри кардиналов, только что вошедших в капеллу.
Между креслами с высокими спинками, вдоль лестниц, в коридоре и перед алтарем заметно было обилие пожилых прелатов, занятых уборкой, – теперь эта работа была запрещена молодым, для их же успокоения, поскольку они, мягко говоря, были легко ранимы, – и со швабрами, лопатками и небольшими мусорными ящиками старики успевали вовремя и скрупулезно убирать пол.
«Предметы» общей заботы – коты и куры – пробегали по капелле уверенно и с уже ставшим привычным для них спокойствием, будто они забыли о своих римских «домах» и площадях, где проживали прежде, например, Коллеферро.
Один из котов удобно расположился в кресле и внимательно рассматривал старика, который, приближаясь, искал себе место – другое, чем у него было во время травли крыс и скорпионов.
Курица, подозрительно спотыкаясь, побежала вприпрыжку по ступенькам на другую лестницу, привычно для своей породы наклонив голову и не забывая поглядывать по сторонам в поисках возможной добычи, поскольку еще несколько скорпионов, слетевших с фресок, воспользовавшись темнотой, спрятались в основаниях влажных и сбитых стен и мечтали выиграть в этой борьбе. Их «следы», их запах, исходящий из дыр, в которых они прятались, сами они с угрожающим жалом действовали на «гонителей» как красная тряпка на быка. И видно было как куры, буквально теряя голову – а им и от природы, говорят, дано не много ума – бросаются на добычу, распустив крылья и по дороге бессмысленно щелкая клювом по полу, а то, наконец, и настигая врага.
Веронелли успокоился: он уже устал думать – с каким трудом ему удается наводить порядок в его королевстве. А на отчищенную фреску «Страшный Суд» ему было просто приятно смотреть. Пришел в восторг он и от того, что дирижер хора, маэстро Антонио Либерале, приготовился начать с молодыми хористами Veni Creator. К удовольствиям добавилось и то, что виновные кардиналы послушались его.
– Сквардзони, пойдите и скажите им, что сегодня утром не обязательно петь гимн целиком! Идите, идите сейчас же, пожалуйста, предупредите их, пока они не начали.
По озадаченному и обиженному лицу маэстро Либерале он удостоверился, что его поняли правильно.
Однако один из хористов, возможно наиболее ревностный, решил продемонстрировать совету Их Высокопреосвященств красоту своего голоса и начал петь. Сконцентрировавшись на чтении партитуры, он не увидел ни жестов своего маэстро, ни жестов Сквардзони. И только другой певец, поднявший голову от удивления, как, впрочем, и все хористы, разочарованные запретом, точно понял – петь не надо и остановил поющего.
Петух, не оставлявший своих кур даже в конклаве, сумевший убежать из-под контроля людей Назалли Рокка, вдруг заголосил. Он пел, выставляя напоказ всю свою силу и веселье, с полной уверенностью, что призывает взойти солнце, помогает ему подняться. Мало того, он пел во имя возрождения этого зала, заполненного стариками, облаками ладана, котами, крысами, курами, скорпионами и неподвижными фигурами на площадях стен, будто бы ожидавшими только знака, чтобы спуститься вниз, – пел так, что на мгновение все опешили, повисла мертвая тишина.
Затем, как бы вступая в поединок с первым – перед этой сдвоенной неподвижностью: живые в капелле и неживые на стенах, возможно, также из сомнения, будет ли служиться месса – изо всех сил заголосили два других петуха, спрятавшиеся между курами. Им всем вместе захотелось встретить восход солнца!
Необычная побудка для тех, кто обитал в гареме Коллеферро, где именно с первым лучом солнца – почти в середине ночи – раздавался крик петуха. В том курятнике было грустно, свет в него почти не проникал, поэтому он выкрикивал солнце для всего своего народа, включая дочерей и сыновей, живущих кто где. Поднимал своею первой песнью само солнце. К тому же он знал наверное, что ни один петух не умеет так петь, как он… не только эти два петушка, что сейчас пытались ему подпевать, рискуя прибавить свою ночь к ночи всех прочих, правда, запевали они только в те мгновения, когда он, главный петух, делал паузу в своем гимне солнцу.
Кардиналы затихли, слушая эту необычную для капеллы музыкальную программу. Кое-кому из них пришло на память тройное предупреждение первому римскому понтифику, Петру, трижды отрекшемуся от Христа. Кое-кто из них смотрел вверх, на свод капеллы, на сивилл и пророков, думая о необычной ассоциации, вызванной этим петушиным пением и небом святых, героев с их величественостью духа. Кое-кто закрыл глаза, испуганно раздумывая над возможностями выдерживать и дальше конклав, прежде чем они увидят нового Петра.
Потрясенные и растерявшиеся, два «беглеца», американские кардиналы, вошли в момент, когда восторженное слушание оды петуха было прервано отчаянным выкриком:
– Да заставьте же его замолчать!
По тосканскому диалекту крикнувшего было ясно, что это кардинал Дзелиндо Маскерони, президент Конгрегации по вероучению, сын портье графов Ченами ди Лукка, один из наиболее строгих поборников правоверного католицизма. Он был одним из вдохновителей и сочинителей строгих правил семейной этики, защищаемой скончавшимся понтификом. Ему принадлежали закрытие атак на гражданское законодательство в пользу абортов, контроль за рождением, разводами и за сохранением семейных союзов.
13
Кардинал Маскерони не ограничился требованием тишины от дерзкого петуха, который время от времени метался между курами, стараясь скрыться от особо рьяных прелатов из обслуги. Взяв слово без разрешения камерленга, он вынес строгий выговор всем, несмотря на гам, поднятый курами, протестовавшими против беспокойства, причинявшегося им «инквизиторами» – преследователями пернатых и бедного Джордано Бруно.
И каждый принял этот окрик Маскерони на свой счет. Камерленг, декан, другие кардиналы, особенно те, что пытались бежать. Не говоря уже о хористах, молодых капелланах, Назалли Рокка и руководителе прессы, монсеньоре Мишеле Баземпьера, высоко почитаемого среди кардиналов.
Никто не спасся. Все вели себя плохо, вызвав справедливый гнев Господа на это сборище людей, трусливых, чувственных, слабых, незаслуживающих находиться в самом сердце Святого Духа. А ведь действительно, выходило, что кардинал-камерленг Святой Римской Церкви превратил конклав в курятник, но вовсе не тем, что эти бестии, по неоспоримому и справедливому решению графа Назалли Рокка, «мучили» ноздри членов конклава и привели капеллу, это святое место, в антисанитарное состояние. Более всего потому, что из-за нерешительности и неспособности камерленга как следует поддержать грозящую рухнуть «лодку Петра», святое голосование подверглось унижению кукареканием петуха и кудахтаньем кур. В настоящее пустословие пернатых превратился конклав, вот во что, сказал и это тосканский кардинал.
