И почти как примечание к словам кардинала Маскерони вознеслась наиболее визгливая, еще более непочтительная и императивная последняя песнь петуха. Среди когтистых рухнул на пол служка, монсеньор Жозе Фелипе Гомец, как раз в то время, когда этот ужасный кардинал из Лукки повторил своим высокоуважаемым коллегам метафору о конклаве, как о пустословии пернатых.
Предыдущие высокопочитаемые камерленги умели руководить Церковью в моменты еще более деликатные, демонстрируя хорошую закалку, без которой нельзя было обойтись. Кардинал Маскерони свирепствовал, пока бедняга Веронелли и его смущенные коллеги наконец-то дошли до своих мест. И, сидя на своем троне, камерленг прислушался к себе, почувствовав удар в сердце: он увидел, как кардинал Дзелиндо Маскерони, председатель Конгрегации по вероучению, повернулся к другой части капеллы, туда, где сидели архиепископы из Филадельфии и из Нью-Йорка.
Тут же возникла тема, которую многие предпочли бы не затрагивать. Будь то камерленг, который до сих пор боялся – на кого еще падет мрак; будь то эти двое виновных, которые уже пообещали Веронелли возмещение убытка, гарантируя не пытаться даже пробовать бежать еще раз; будь то все те кардиналы, которые понимали мотивы побега американцев и предпочитали спрятаться в тишину неловкости, сознавая свою раздвоенность и стыдясь ее.
Глухой кардинал из Шанхая, Захариас Фунг Пен-Мей, когда в тишине, в которую упали слова Маскерони и в которой только-только начало затухать непрекращающееся волнение кур, усугубил положение, прокричав своему соседу:
– Как это? Кто здесь беглец?
И его коллега из Венеции, Альдо Мичели, должен был несколько раз ему прошептать – мол, нет тут никаких беглецов, – пока опять Маскерони, раздраженный этим вмешательством напряженного шепота между глухим и венецианцем, не закричал, отвечая китайцу:
– Да, Ваше Высокопреосвященство, это так – убежать пытались наши братья из Филадельфии и из Нью-Йорка!
Этот тревожный, почти театральный крик Маскерони привел архиепископа из Шанхая в полное замешательство. И китаец, все равно плохо слыша, опять повернулся к коллеге из Венеции, чтобы спросить о мотивах попытки этого побега. Он никак не мог понять – разве они сидели в тюрьме, так же, как он, заключенный когда-то на долгие годы в китайскую тюрьму? Он же их знает, они – хорошие… Ведь в Америке, где он жил в изгнании много лет, нет никаких гонений по религиозным мотивам…
Однако Маскерони не мог успокоиться и выступал против виновных со всей суровостью. Будто они действительно же достигли своей цели и смогли бежать из конклава. Это же какая-то насмешка над Святой Коллегией, утверждавшей боговдохновленность от Святого Духа. Веронелли представил себе интервью журналистов с телевидения, мучивших и клеймивших позором кардиналов и внутреннюю жизнь Ватикана, предстоящее интервью всегда разрушительной силы. Они же могут воспользоваться, как настоящие враги Церкви, этим случаем; они ведь только и ждут, всегда готовы продемонстрировать расшатывание основ Божьего Дома…
Двое виновных перестали жевать американскую жевательную резинку после того, как разгорелся весь этот разговор, в продолжение которого им не достало смелости стоять на своем перед обвинителями. Но при этом им показалось, что вся сцена выходила же на такой уровень, что они теперь могли и голову поднять, даже при том, что были вынуждены перестать жевать резинку.
Прямо над головой Маскерони, на фризе поверх балдахина его кресла, сидела белая курица. То ли взволнованная продолжением высокопарных потрясений и яростных жестикуляций в дискуссии со стороны кардинала, то ли от неудобства и неприятности сидения на такой высоте, она, подчинившись инстинкту, испачкала кресло, капнув при этом и на розовую меховую шапочку Маскерони и прекратив таким образом какие бы то ни было дальнейшие разговоры.
Это происшествие остудило пыл и уменьшило драматичность выступления главного героя разразившегося скандала, который, пока отчищал шапочку салфеткой, не мог не вызвать улыбки на губах и иронические жесты других кардиналов. За алтарем Сикстинской капеллы, в глубокой тишине, только и слышны были хлопки крыльев петуха, который бился в руках своего тюремщика, монсеньора Гомеца, пытавшегося связать ему лапы, но петух, прежде чем быть выставленным из капеллы, нанес несколько ударов клювом по рукам.
У камерленга, наблюдавшего за этой сценой, не возникало никаких ассоциаций из прошлого… Кто знает, как прогнать ту курицу, которая расположилась над головой кардинала?… Во всяком случае, петух, следуя своему невинному инстинкту и «вызывающий» солнце, был отомщен той самой курицей?…
Нет, Маскерони не остановился и возобновил прерванный разговор. Но в его речах уже не было силы «кусаться» и прежнего чувства раздражения; курица, загадившая кресло и шапочку, умерила его удар. И он пошел громить всех подряд.
– Итак, коснемся поведения хористов, которые поддались похотливому бесстыдству, изобилующему фантазиями, более свойственными гейшам, очаровывавшим клиентов в некоторых домах Шанхая искусством фэн-шуй. Можно предположить, исходя из тех же самых, в общем скандальных, соображений, что и секретари кардиналов, вполне религиозные люди, находятся во власти фантазий и повсюду видят женщин. Можно укорять Назалли Рокка в прагматизме, более подходящем железнодорожной фирме, чем конклаву кардиналов Святой Римской Церкви. Можно сказать о непригодности руководителя прессой в Ватикане, монсеньоре Де Баземпьерре, который теряет контакты с миром, становится менее внимательным и почти не участвует в религиозных событиях Запада. Можно упрекнуть архиепископа из Милана, который, из-за своих персональных амбиций, больше всех парализует голосование в конклаве. Можно бросить камень в палестинского кардинала Набила Юсеффа, виновного в утяжелении лодки апостола Петра грузом политики. Он старается столкнуть одного с другим, разделяя уже два месяца конклав, выделяет в нем наиболее авторитетных, выдающихся представителей и некоторых кардиналов, получающих большее число голосов, и перетягивает их на свою сторону. Однако ему никак не удается оттянуть на себя внимание. Можно сказать…
Напряжение от длинной речи кардинала Дзелиндо Маскерони, которая должна была бы вызвать обиды, выступления «за» и «против», судя по направлению взглядов преосвященных и прелатов, обслуживающих конклав, казалось материализуется и тает: их всех одновременно поразил один и тот же предмет – тот наверху, над самой головой оратора. Курица непочтительно и задумчиво оставалась на балдахине, совершенно не обращая внимание на тяжелую атмосферу в зале, во многом возникшую из-за ее естественных отправлений на голову кардинала. Сосредоточенное ожидание возможных реплик на ее перемещения усугубляло у присутствующих чувство вины, разбавляемое комичностью ее провокационных движений и возникшее еще раньше от тяжелых обвинений Маскерони, но и глушило всякое желание отвечать и защищаться.
Таким образом все, кроме выступившего префекта Конгрегации по вероучению, замученного вызванной им же и уже прошедшей грозой, молчали и не участвовали в этой суматохе. Камерленг сухо поблагодарил Маскерони за его щедрое вмешательство, пресекая своим тоном всякое желание у кого бы то ни было брать слово.
Возникшая тишина длилась недолго. Внезапно кто-то из кардиналов поднял шум, обнаружив в одной из коробок для свечей кошку, родившую пятерых красивых котят. Немедленно пошли разговоры о стерилизации их собственных кошек, тем более, что несколько из них же понесли или вот-вот окотятся.
Вновь возникли вопросы, несколько в ином и парадоксальном ключе, по фундаментальным этическим нормам, которые, собственно, кардинал Маскерони и пытался защищать, критикуя многих, чаще всего северных европейцев и южноамериканцев, за непонимание пределов наносимого вреда. Разве он мог согласиться с ними, что дочери Евы никогда не могут быть, как кошки? Разве можно ограничивать рождение детей в мир?
Кардинал Веронелли, главный человек в Сикстинской капелле, никак не мог уразуметь – почему так долго надо ждать следующего оратора. По упорно возрастающему шуму, все больше оживлявшемуся, причины которого он не знал, кардинал уже понял: что-то ушло. Наполовину уменьшился авторитет Маскерони, тосканского кардинала, только что бывшего предметом всеобщего внимания.
– Ваше Высокопреосвященство, пять котят… – прошептал ему в ухо Томас Табоне, мальтийский прелат.
– Пять? Где?
