что предвидел – о чем пойдет речь.
Он вынужден был терпеть суровое и одновременно печальное заявление главы государства, высказавшего живое беспокойство итальянского народа по поводу этой сверхнормальной медлительности в выборе нового епископа Рима. Если Веронелли, с одной стороны, и порадовался вниманию такого высокого уровня, в контрасте с ростом потери всякого интереса масс-медиа к происходящему в конклаве, то, с другой стороны, этот телефонный звонок раздражал, как безосновательное вмешательство в ватиканские дела. Практически разговор ни к чему не привел. Веронелли считал его шедевром дипломатической фальши, правда, и небольшой своей победой, переговорив с женой президента, синьорой Джиной, говорившей первой. Палатинский капеллан из Квиринала сначала передал трубку супруге президента. Джина Таралло ин Сальвиати сообщила: при официальном визите будущего понтифика к президенту она наденет белое одеяние, столетиями предпочитаемое католическими королевами Испании и Бельгии, а также великой герцогиней Люксембургской и принцессой Монако. Синьора заранее адресовала ему поправления за окончательный выбор преосвященными, однако холодное и сухое «спасибо» в ответ женщину удивило. Может быть, чтобы размягчить кардинала-камерленга, жена президента заговорила пространно и на другие темы. В конце концов, она добавила, что желает пригласить его к себе в гости к завтраку, и как можно скорее, итальянских кардиналов – членов Святой Коллегии, если есть возможность закрыть конклав на один хотя бы день; извинилась заранее – если кухня в Квиринале окажется не того уровня, что в Ватикане…
Мгновенно в Веронелли проснулось тосканское ехидство. Он сменил тон и медоточивым голосом поинтересовался – не предоставить ли в распоряжение Квиринала несколько кухарок, неитальянского происхождения, но совершающих чудеса кулинарии в эти долгие дни конклава. Синьора Джина предложение приняла, благодаря его за этот действительно щедрый подарок.
– Вы мне пошлите поскорее этих кухарок, Ваше Высокопреосвященство; откуда они?
– Синьора, они африканские монахини, из Сахеля…
Но как и чем можно убедить безумного?
Сопровождаемый исхудалым Контарини, от одежды которого сильнее, чем всегда, разило табаком, камерленг пришел к Этторе Мальвецци.
Ангельский и невозмутимый вид, – камерленг не знал, что и сказать; может быть и действительно Мальвецци нездоров. Сидит в кресле, горит над ним свет, кажется Учителем Церкви, погруженным в глубокие размышления. То ли святой Иероним[71] в кабинете, рядом лев, замененный курами, котами и совами, то ли святой Карло Борромео, размышляющий над проповедью, которую должен произнести через некоторое время в Соборе; под рукой – массивный кусок черствого хлеба и стакан воды к ужину… Ни тревоги, ни подозрительного и необычного впечатления не производит. Когда Мальвецци понял, кто входит в его комнату, он отложил книгу на стол и медленно поднялся. Улыбнулся, пригласил Веронелли сесть рядом, напротив огня, на одно из двух кресел у стены. Спросил камерленга – можно ли ему предложить попить, предупредил, что у него есть только вода.
– Пойдет и вода, Этторе… И вода…
– … Минеральная, естественно…
– Хорошо тут у тебя. И у камина тяга лучше. Знаешь, мне только что звонил некто из сильных мира сего с жалобами на нашу задержку; говорит, что это вредит отношениям между Италией и Церковью, сказал, что предвидит большие сложности. Что ты думаешь об этом?
– Почему ты мне не говоришь, что это был Президент Республики? Проверяешь меня? Пришел, чтобы испытать меня?
– Испытать? Со всеми теми мыслями, которые меня уже одолели и мучают, мой дорогой Этторе… Да, ты тоже мне их добавил. Ты нас очень перепугал. Во всяком случае, ты один можешь помочь мне…
– Но я знаю столько же, сколько и ты.
– Нет, ты уже показал, что знаешь больше других. Позавчера ты дал мне понять, что получишь ровно тридцать семь голосов, не меньше и не больше. Чем еще можно подтвердить то, что я сказал, дорогой Этторе?
– Ко мне вернулась только моя просьба.
– Какая просьба?
– Просьба об отводе, то есть перевести голоса за меня на другое имя.
– Да, это в конклаве известно, но все это приняли как самоотвод из простой скромности, вызвавший еще большее число голосов в твою пользу.
– Нельзя же меня за это упрекать.
– Ты все еще хочешь отказаться баллотироваться?
– Больше чем всегда.
Камерленг вздохнул облегченно – он получил первую гарантию. Теперь для официального оформления отвода нужно немного такта и дипломатии. Он пил минеральную воду, поданную Контарини, наблюдал за разными животными, присутствующими в комнате, вонь от которых сейчас же, как только он вошел, ударила в ноздри. И хотя в Сикстинской капелле почти во всех помещениях Umax курятника стал привычным, здесь зловоние было особенным, почти невыносимым. Удивился тому, что Мальвецци как будто не замечает этого.
Медленно допил воду, медленнее, чем можно было бы, не переставая наблюдать за животными. Коты и куры стали в полукруг, их морды и глаза остановились на фигуре хозяина. Необычная неподвижность их была обманчивой. Как только они видели, что кто-то двинулся или сделал резкий жест, то становились агрессивными. Одинокими выглядели только совы, которые находились на некотором расстоянии от котов, но довольно близко к Мальвецци, над его головой, когтями обхватив балку, что шла между потолком и стенами. Но самое странное было то, что все они как бы охраняли своего хозяина: два раза во время разговора Веронелли слегка коснулся руки Мальвецци, и тогда коты начинали шипеть, куры – клевать туфли камерленга, совы – угрожающе хлопать крыльями.
– А что ты думаешь о других кандидатурах?
– Они неубедительны.
– Это и я знаю.
– Не думаю, что кто-то из них пройдет… если ты хотел именно об этом меня спросить.
– Но какой же выход тогда?
– Не знаю. И Маскерони, и Контарди не могут предвидеть, чем закончится этот конклав.
– А… действительно?… Это они тебе сказали, что за тебя будет тридцать семь голосов?
– Не помню.
– Ясно, впадаешь в Лету…
– Правда, однако мне кажется, что я уже понимаю, что случилось с бедным Маскерони…
– Потом мы поговорим об этом бедняге. Но скажи мне, пожалуйста, что за правду такую ты знаешь.
– То, что мы недалеки от того дня, когда увидим на месте понтифика женщину.
Веронелли разволновался, прикрыл глаза, пошевелился, вжавшись в кресло.
Коты, заметив его движение, подскочили и готовы были уже броситься на него, если бы не вмешался Мальвецци и не успокоил их.
– Эта его трагическая маска на ложе смерти, которую ты захотел скрыть от всех, обозначает именно то, что я только что сказал.
– А что, разве я мог не скрыть, не стереть ее?
– Нет, ты не мог. Но так кончину Маскерони можно объяснить, повторяю, и тем, что я сказал. Видишь ли, одна из самых трагических вещей в судьбе человечества, вызывающая больше жертв, чем в войнах, – это медлительность истории. Сколько человек было убито, или осуждено, или отвергнуто на некоторых стадиях нашей религии, закрепощенной строгими законами, абсолютно сдерживающими, и потом… после краткой славы признанными устаревшими? А мы, министры римской Церкви, какие мы молодцы, что поддерживаем, как только можем, эту медлительность истории… Человек Дзелиндо Маскерони заплатил своею смертью за знание о существовании и безнадежности этой медлительнейшей машины, когда «услышал» в своем теле естественное желание, которое префект Конгрегации по вероучению обязан был принимать за грех…
– Мне трудно понять тебя…
– Потому что я говорю тебе о бедной жертве нашего времени и нашей жизни. Но если ты возьмешь, как пример, Гуса, Джордано Бруно, Галилея, Кампанеллу, евреев, осужденных Богом на убийство, альбигойцев,
