Ковачев ожидал увидеть следы, отпечатки подметок. Но ничего подобного не было.
— Не вижу ничего особенного, — сказал он.
— Да вот здесь! — Лютичев указал на газон. — И здесь. Везде земля твердая, засохшая. А на этих местах земля темная, влажная, рассыпчатая, словно кто-то ковырял ее щепкой или ножом. А эти сломанные стебельки! Они прежде всего мне бросились в глаза. Два дня назад они были целы. Садик я знаю, как свои пять пальцев. Отломи веточку, сорви цветок — сразу замечу.
Ковачев внимательно осмотрел газон. На нем ясно были видны эллипсовидные пятна свежеразрыхленной земли, чуть побольше следа мужских ботинок. Значит, кто-то ходил по газону, после чего собрал сломанные стебли и разрыхлил следы, чтобы их не обнаружили.
— А может, это соседские дети натворили?
— Не посмеют. Если и заберутся, когда меня нет, то не сюда, что им делать здесь, под окном? По грушам, по яблоням могут полазить, полакомиться. Но таких детей, которые примутся уничтожать свои следы, на нашей улице еще не народилось.
— Вы здесь ничего не трогали, да?
— Я не дурак. И мы немножко разбираемся в этих делах. Я, товарищ, больше вас хочу, чтоб его поймали.
— Значит, по вашему мнению, убийца влез через окно. А той ночью оно было открыто?
— Всегда открыто. Только днем, когда ухожу на работу, закрываю, чтобы кто-нибудь не залез. А чего стоит человеку влезть? И полутора метров от земли нет.
Слушая его, Ковачев продолжал рассматривать следы. Он вынул лупу, которую всегда носил с собой. Теперь стали отчетливо видны следы перочинного ножа, которым разрыхляли землю.
— Это место не трогайте. Я пришлю, чтобы его исследовали.
— Если надо, останусь здесь сторожить, — сказал Лютичев.
— А бритва, которую нашли у кровати, чья? — Внезапно спросил Ковачев.
— А-а, бритва... это тоже что-то таинственное. В первый раз ее вижу. Я пользуюсь безопасной. Слави, когда пришел к нам, не принес для бритья ничего. Это тогда еще произвело на меня впечатление, но я ему ничего не сказал. Чтобы он не подумал, что мне жаль лезвий. Он брился моей безопасной бритвой. В доме не было никакой другой. Откуда появилась эта — не знаю.
— Может быть, Каменов купил ее специально?
— И пришел с ней, чтобы перерезать себе вены как раз в постели Гошко! В это я не могу поверить... — хмуро пробормотал Лютичев.
И этот человек, такой с виду приветливый и симпатичный, тоже хотел убедить его, что Слави покончил с собой. Уперлись — самоубийство да самоубийство! А следы?
Но Лютичев ошибался. Ковачев усиленно обдумывал новую версию. Он пока что не задавался вопросом, кто и почему убил Каменова. Ему было достаточно установить сам факт.
— Вы, товарищ Лютичев, наверно, много думали о смерти вашего приятеля. Сами сказали, что даже больше нас хотите, чтобы убийца был пойман. Но вы ведь понимаете: сейчас мы вынуждены принять единственно возможную версию — самоубийство. По заключению медицинской экспертизы, смерть наступила спустя десять-пятнадцать минут после того, как была перерезана артерия. От боли, как бы глубоко ни спал Каменов, он проснулся бы и начал защищаться. А на его теле и в комнате нет никаких следов борьбы. Да и вы бы услышали.
— Да, я бы услышал, — согласился Лютичев. — Действительно, странно. Не могу себе объяснить, но несмотря на это не верю, что Слави покончил с собой.
На этом они расстались. Прощаясь с ним за руку, Ковачев снова испытал чувство, которое охватило его по приходе, у забора, — что перед ним честный, откровенный, прямой человек.
Ковачев оставил ему свой телефон в министерстве и попросил, если он обнаружит что-нибудь, если вспомнит какую-нибудь новую подробность, даже если ему в голову придет какая-то интересная мысль, непременно позвонить ему. И Лютичев пригласил его заходить — так, запросто, отведать груш.
Ковачев медленно пошел по тихой солнечной улице, продолжая размышлять над своим разговором с Лютичевым. Он был доволен не только потому, что узнал много интересных подробностей. Этот честный, прямой разговор доставил ему моральное удовлетворение.
Внезапный удар оборвал его размышления — резиновый мяч попал ему в спину. Ковачев наступил на него ногой и обернулся. Детский гвалт, наполнявший улицу, стих. В десяти шагах стояла группа подростков, испуганно смотревших на него.
Ковачев не решился снять пиджак — могли увидеть его пистолет. Вычистил спину, насколько это было возможно, не снимая пиджака, и снова строго посмотрел на ребят. Мяч попросить они не решались и были готовы в любую секунду удрать.
Он перестал сердиться. Приветливая улыбка разлилась по его лицу.
— Ура, «Спартак»! — крикнул он и послал мяч мальчишкам.
— Ура, «Левски»! — дружно ответили юные футболисты и на всякий случай побежали прочь.
Детские голоса снова зазвенели на улице.
Ковачев зашагал дальше, сразу погрузившись в свои мысли.
Логика Лютичева была как будто бы безупречна. Ковачев верил, что даже перед смертью человек не теряет своего настоящего морального облика: доблестный человек умирает, как герой, подлец — как негодяй. Действительно, каким чудовищем должен был быть Каменов, чтобы выбрать для своего страшного дела дом приятеля, постель ребенка. А следы? Не говорили ли они о том, что в дом проник третий человек, убийца? Все это наводило на мысль, что Каменов не покончил с собой. Все, за исключением одного: невозможно, чтобы человек не проснулся от боли, чтобы остался безучастным, когда его режут, невозможно, чтобы Лютичев не слышал шума борьбы, криков...
Ковачев знал: когда один факт стоит в «стороне» от всех остальных, когда этот факт «опровергает» все остальные, в нем должно крыться нечто особенное. Так же как человек, который выделяется из коллектива своей негармонирующей индивидуальностью, таит в себе какие-то странности — он или обогнал свое время и является как бы частицей будущего, или же отстал от своей эпохи и олицетворяет ложь и пороки прошлого. Факт, который идет вразрез с остальными доказательствами, непременно кроет в себе какую-нибудь загадку. Но какова была в данном случае эта загадка?
Эта мысль не покидала его всю дорогу в министерство. В поисках ответа он плутал в заколдованном кругу фактов. Постепенно в его сознании всплыла смутная, едва уловимая догадка: в заключении экспертизы было что-то особенное, на что он не обратил должного внимания.
Войдя в кабинет, он сразу раскрыл дело, лихорадочно перелистал его и быстро нашел акт судебно- медицинского освидетельствования трупа Каменова. Перелистал его. В конце, после густо написанных «излишних и ненужных» подробностей (как легко человек может пробежать их беглым взглядом!), было примечание. Так и было написано:
«Примечание. Производит впечатление, что острие бритвы дошло до кости — на надкостнице имеется хорошо очерченная линейная царапина. Характерен единичный глубокий порез радиальной артерии над кистью. Обычно самоубийцы перерезают только поверхностные вены в этой области, причем несколькими параллельными ранами, тогда как в данном случае картина совсем иная».
В первый момент Ковачев даже рассердился на врачей, которые «засунули» это важное заключение (когда он читал его в прошлый раз, оно не показалось ему столь важным!) в примечание.
«Вместо того, чтобы написать его заглавными буквами, с отбивкой, не так ли!» — иронизировал он над собой. Обычно самоубийцы... тогда как в данном случае... Ведь сами врачи показали правильный путь! Да, Каменов, действительно, не принадлежал к «обычным самоубийцам».
Ну, хорошо, это еще одно подтверждение того, что он был убит. Еще один факт, гармонирующий со всеми остальными. Но он не объясняет дисгармонии «единственного» доказательства противного. Нужно думать, думать...
Ковачев закрыл глаза. Пытался представить себе, что лежит в постели, в детской комнате. Спит. Внезапно острая, обжигающая боль в левой руке прерывает сон. Он инстинктивно отдергивает руку, приподнимается. В комнате темно. (Нужно проверить, когда взошла и когда зашла луна, освещают ли комнату уличные фонари, окна соседних домов...) Хлещет кровь. В полумраке очерчивается фигура незнакомого мужчины. Но почему же незнакомого? Что, если это хорошо знакомая фигура? Может, это был
