— Тогда чего ждешь?
Курнос фыркнул коротким, злым смешком, а бургомистр приподнял полы плаща и побежал через грязь, словно в задницу ему воткнули уголек.
— А она? — спросил я, покачав головой, но бургомистр меня уже не слышал. Потому пришлось приказывать стражникам: — Поднимите ее и отведите в тюрьму.
Подхватили глевии, словно те чем-то могли им помочь, и подскочили к лежавшей женщине. Дернули ее за волосы и руки — вскрикнула громко и отчаянно. Сумела прикрыть грудь, потому что рубаха разорвалась, когда ее тащили. Лицо ее было в грязи, но нетрудно было заметить, что это красивое и молодое лицо. И красивая молодая грудь.
— Только попробуйте к ней прикоснуться, — сказал я негромко, но стражники прекрасно слышали, — собственноручно сдеру тому кожу с ног и поджарю на огне. Понятно?
Схватили ее за руки и за ноги чуть осторожней, чем миг назад, и поволокли к каменному дому на той стороне рынка. Женщина отчаянно рыдала.
— А теперь ты, попик из грязи… — Я глянул на ксёндза: тот благоразумно не дергался. — Можешь встать.
Встал, отряхиваясь и вытирая плащ, что казалось делом совершенно безнадежным, поскольку тот весь был измазан коричнево-черным.
— Я подам официальную жалобу на вашу деятельность, инквизитор, — сказал он, и голос его даже не дрогнул. — Согласно статье двенадцатой закона о преследовании чародеев…
Значит, здесь у нас знаток законов. Ха! Выходит, пора начать дискуссию и одолеть попика с помощью серьезных аргументов. Я подъехал и на этот раз ударил его прямо в лицо — и он полетел на спину уже без передних зубов. Я соскочил с седла — грязь хлюпнула под сапогами — и склонился над ним.
— Я знаю, о чем говорит статья двенадцатая, — сказал я, хватая его за бороду. Теперь была забрызгана красным. И правда выбил ему два зуба. — А также и все остальные. А тебе на рассвете должно явиться на допрос этой женщины, понял? Явишься как церковный ассистент, ладно уж. Я выражаюсь понятно?
— Да.
Если бы ненависть во взгляде могла убивать — я лежал бы мертвее камня. Так ведь если бы ненависть во взгляде могла убивать, лежал бы мертвым давным-давно! Потому никогда не обращал на это внимания. Ударил его запястьем в нос — аж хрустнул хрящик.
— Да, господин инквизитор, — подсказал ему, и тот вежливо повторил. — Вот так, — отвернулся, поскольку через грязь на рынке бежал мальчишка и голосил:
— Вельможные господа, вельможный бургмайстер просит вас на постой.
Постой состоял из трех комнат на втором этаже гостиницы, из которой поспешно вытолкали прочих постояльцев.
— Постель, — сказал Курнос с недоверием. — Как давно я не спал в постели!
В моей комнате, самой большой из трех, на столике уже лежали протоколы допросов, а рядом были масляная лампа, запасец масла для нее, а также большая и покрытая паутиной бутыль вина.
— Могу, Мордимер? — Курнос глянул голодным взглядом — и я кивнул.
Глотнул так, что аж булькнуло в горле, потом отнял бутыль от губ и вытер горлышко ладонью.
— Богом клянусь, — сказал с чувством.
— Такое плохое? — поднял я брови.
— Нет, Мордимер! Такое хорошее! Истинная мальвазия.
— И где ты таких слов нахватался? Истинная мальвазия, — повторил я за ним и покачал головой. — Сходи лучше к хозяину и прикажи, пусть бегом несет ужин. Для меня — хорошо пропеченного каплуна, кашу со шкварками, луковый суп с гренками и кувшин свежего холодного пива. А близнецам пусть пришлет какую-нибудь девку, потому как надоели мне, пока ехали, этими своими жалобами. Только… Курнос, — я поднялся с табурета, — чтоб осталась живой-здоровой, помни.
— Ну, Мордимер, ясное дело, что ты?
— Ага, уж я-то вас, паразитов, знаю. Никакой умеренности в забавах… Ладно, иди…
Я уселся за столик и заглянул в протоколы. У судебного писаря явно были проблемы с каллиграфией, а может, делал эти заметки в подпитии: пергамент был исписан неровно и неразборчиво. К счастью, расшифровке таких вот каракулей меня учили. Не то чтобы это мне нравилось, но должен значит должен.
Записи были столь увлекательными, что, когда принесли ужин, я даже не оторвался от них. Правой рукой переворачивал страницы, а в левой держал каплуна (и правда, хорошо пропекли!), лениво откусывая кусочки. Луковый супчик с гренками остывал рядом. Ну да ничего, если что — принесут новый…
Наконец отодвинул бумаги, положил на поднос остатки мяса и вышел в коридор. Из-за дверей близнецов доносились сопение, оханье, смех. Я вздохнул и вошел. На кровати лежала девка в закатанной рубахе, вывалив обвисшую грудь. Первый увивался у нее меж ног (даже не стал снимать штаны, только спустил до середины бедер), Второй же сидел около ее лица и лениво постукивал по ее щекам напряженным членом. Для таких маленьких людишек близнецы обладали мощным хозяйством, но на девку, казалось, совершенно не произвели впечатления. Лежала спокойно и лишь посапывала, а когда увидела меня в дверях, подморгнула мне левым глазом. Курнос же сидел подле них на табурете и поглядывал на все с глуповатой усмешкой. Курнос любил смотреть.
— Выйдем, — кивнул ему; тот послушно встал. Закрыл за нами двери, и остались мы в коридоре.
— Вот они дают, а, Мордимер… — Курнос глуповато улыбнулся.
Так всегда. Бедный Мордимер трудится и ломает головоньку, как заработать денег, а все вокруг думают лишь о развлечении.
— Слушай, — сказал я. — Случалось когда-нибудь, чтобы в Хезе казнили чародейку, которая не признала своей вины?
Курнос может быть и не смекалист, но обладает прекрасной памятью. Может цитировать разговоры, о которых я уже и не вспомню, что те вообще были. Теперь на его лице отразилось усилие мысли. Я невольно отвел взгляд.
— Было, — сказал он радостно. — Одиннадцать лет назад судили Берту Крамп, трактирщицу. Три раза брали ее к мастеру и — ничего, Мордимер! — посмотрел на меня с гордостью.
— Неплохо, — пробормотал я.
Потому что и вправду почти никогда не случалось, чтобы грешник не раскололся при первом, максимум — втором допросе. Лишь воистину закоренелые негодяи упорствовали в ошибках даже при третьем допросе, но тот обычно и оказывался решающим. А Берта Крамп выдержала три расследования. Я всегда говорил, что женщины будут покрепче мужчин. Мужчинам достаточно показать раскаленный прут для протыкания яичек или подержать над естеством котелок с кипящей серой — и начнут петь, как по нотам. Женщину сломать не так просто. Странно, верно? Хотя у вашего нижайшего слуги на все свои методы.
— Но на нее нашли такие крючки, что сожгли и так, без признания.
— Спасибо, Курнос. Удачного развлечения.
Усмехнулся жутковато, а я вернулся к бумагам. Обвиняемая Лоретта Альциг, вдова, двадцать шесть лет, жила в доме умершего мужа, купца зерном. Виновной себя не признала. Ни в убийствах, ни в применении черной магии. И несмотря на это, ее приговорили. Что хуже, не провели даже обычного следствия. Говоря языком простых людей, ее не пытали. Почему же? Протокол был полон недоговоренностей, не были заданы простейшие вопросы, не выяснили даже, как умерли те мужчины. Ничего про них не узнал, кроме того, что свидетели называли их ухажерами. Получается, у молодой красивой вдовы было три хахаля. Зачем бы ей их убивать? Завещания? Об этом тоже ни полслова. Я покачал головой. Ох уж эти гродские суды.
Встал с рассветом. В окно светило солнце. Ветер унес куда-то тяжелые серые тучи, и, когда я открыл ставни, увидел, что рыночная площадь подсыхает. Намечался хороший сентябрьский денек. Славное время для аутодафе. Я зевнул и потянулся, аж хрустнуло в костях. Доел вчерашний холодный луковый супчик и закусил остатками каши. Пора браться за дела, бедный Мордимер, подумал. Вошел в комнату близнецов. Они
