Где вы, Элизабет? Я звал вас недавно, вы не слышали? Кофе, Элизабет! Прошу вас. Маленькую чашечку кофе. Это такая малость в сравнении с только что распахнувшимися передо мной дверьми в вечность.
Но в переговорном устройстве слышится совсем не голос Элизабет, и не ее силуэт появляется за стеклянной дверью. Еще одно чудо Нового Человека: старомодная, строгая и заботливая экономка кюре превратилась в секретаршу с иголочки, которая не может предложить ничего, кроме нервной улыбки и достаточной компетентности в недостаточно длинной юбке.
И в руках у нее совсем не утренний кофе.
У нее в руках факс.
Который она жеманно кладет на стол.
– Благодарю, мадемуазель.
Все такое прозрачное в кабинете дивизионного Лежандра, что, выходя, мадемуазель как будто проходит сквозь стену.
Да, факс.
Читаем.
– Это должно вас заинтересовать, господин Малоссен.
Дочитываем.
– Личность третьей жертвы.
Смотрим на меня невыразительным взглядом.
– «Мари-Элен Изомбар…», господин Малоссен. Вам это о чем-нибудь говорит?
Ни о чем. К счастью, мне это ни о чем не говорит.
– Вы уверены?
Совершенно. Весьма сожалею. Не знаю я никакой Мари-Элен Из амбара.
– Девятнадцать лет, господин Малоссен… студентка… временно работала ночной горничной в гостинице, где, по вашим словам, вы провели ту ночь… Должен я напоминать название этой гостиницы?
– …
И все так же, молча, я выслушал последние очереди пишущей машинки, которая прибивала слова к стене с самого начала допроса.
41
Группу японских туристов, сидящих в открытом пространстве, свесив ноги в пустоту… вот, что видела Жюли в зеркале.
– Выходи оттуда, Барнабе!
Одна в парижской квартире покойного Иова, Жюли разговаривала с зеркальным шкафом.
– Выходи, или я сама тебя достану.
Шкаф ей отвечал:
– Помолчи, Жюли, и делай, как я: смотри спектакль.
Зеркало шкафа не отражало Жюли. Зеркало шкафа предлагало ей обратное изображение экрана телевизора. А в телевизоре – эта группа японцев на площади Пале-Рояль, сидящих в пустоте: то положат ногу на ногу, то снимут, то встанут и засеменят куда-то, перебирая ногами над полом, то взбираются по невидимым лестницам, то спускаются, и все это – не касаясь земли, к пущему веселью окружающей толпы.
Жюли была не в настроении.
– Последний раз предупреждаю, выходи из шкафа, Барнабе, или я все тут разнесу.
– Послушай, что говорит комментатор, Жюльетта, и не дури. В конце концов, речь о моем искусстве.
Японцы, парящие над площадью Пале-Рояль, опять предстали перед взглядом Жюли. Несмотря на все их усилия, они решительно не могли добраться до земли. Они изображали уныние, будто бы жалея о том, что земное притяжение не действует на них, и только на них одних, не давая им обрести твердую почву под ногами. А вокруг них вся площадь Пале-Рояль, заполненная толпой зрителей, тоже японцев, смеялась.
Голос диктора комментировал:
–
«Вот черт, – подумала Жюли. – Этот тип истребляет свою семью, сжигает мои воспоминания детства, отправляет нас с Бенжаменом за решетку, толкает меня на покушение на полицейского, на бегство, загоняет в подполье, и вот я торчу здесь, как последняя дура, смотрю, как он стирает колонны Бюрена, и слушаю, как он иронизирует над нападками на его искусство!»
Она срывает телевизор с подставки и запускает им в зеркальный шкаф. Взрыв внутри и снаружи, безумный грохот, светящиеся осколки, рассыпающиеся в фонтанах искр. Дымок. И наконец, тишина.
И удивление Жюли.
В шкафу – никого.
Но голос остался.
– Что ты наделала, Жюли? Расправилась со шкафом? Ты что, правда думала, что я жду тебя, сидя в зеркальном шкафу?
Она стояла, разинув рот и опустив руки.
– Я тебя убью, – проговорила она.
– Мало тебе погрома в Лоссансе? Теперь принялась за парижские интерьеры старого Иова?
– Я тебя убью.
– Потому-то я и не сижу в этом шкафу.
– Где ты?
– А где ты хочешь, чтобы я был? На площади Пале-Рояль, где же еще! Это ведь прямая трансляция! Стирание колон Бюрена требует моего присутствия и ловкости рук. Хороший контракт наклевывается с японцами. Как тебе эти танцоры, впечатляет, да?
– Я как раз оттуда, с Пале-Рояль!
– И ты меня там не нашла, я знаю. Жюльетта, тебе понадобится радиопередатчик для улицы, если ты хочешь и дальше со мной говорить. Но увидеть меня не получится. Забудь об этом раз и навсегда. Никто не может меня увидеть. И для тебя, журналистка, я не сделаю исключения!
И потом этот крик:
– У меня получилось, Жюльетта! У меня получилось!
О, этот голос! Она все больше узнавала в нем Барнабе. Чем дольше она его не видела, тем больше она его узнавала. А этот голос… едва изменившееся эхо очень далекого, звонкого мальчишеского голоса: «У меня получится, Жюльетта! У меня получится!»
Целые века прошли с тех пор, с того дня их юности, когда Барнабе позвал ее в свою комнату.
– У меня в комнате. Ровно в три, Жюльетта. Опоздаешь на минуту – все пропало.
Как раз в этот час Лизль, Иов и Маттиас запирались в своем бункере, который они гордо называли «лабораторией». Барнабе всегда что-нибудь предлагал Жюли, когда эти трое удалялись. И Жюли всегда принимала его предложения.
– Ровно в три? В твоей комнате? Хорошо.
Жюли и Барнабе сверили свои часы.
– Вот увидишь, что я тебе покажу, Жюльетта.
Открыв дверь комнаты, Жюли вскрикнула.
