Изобретателю-конструктору пришлось пройти через много мытарств, прежде чем появилось на свет его детище. Объясняя значение прибора для артиллерии и принципы его поведения в полевых условиях, конструктор, казалось, и здесь был убежден в присутствии оппонентов. Он продолжал говорить резким, срывающимся голосом, полемизируя с воображаемыми недоброжелателями.
Производственники меньше всего вникали в тактические способности прибора. Работать с ним и вычислять придется другим. А вот технические требования — как смастерить такую штуковину из девятисот шестидесяти деталей, какими руками, на каком оборудовании — это их заботило всерьез. Люди привыкли выдерживать сроки, идти в первых рядах, а не плестись в обозах.
Есть ли возможность на имеющемся оборудовании справиться с серией? Достаточно ли прецизионны станки, найдутся ли в индустрии необходимые для изделия металлы, найдется ли инструмент, не залихорадит ли налаженное производство, если взяться за этот внеочередной заказ.
Ломакин правильно воображал: под такой срочный заказ можно заполучить оборудование, не дожидаясь плановых, сильно урезанных поставок. Пожалуй, и сам Тухачевский не откажется подписать бумажку на заводы. И тогда можно будет отправиться за станками к знакомым директорам в Пермь, в Свердловск, в Ижевск. Ломакин недолюбливал заграничные станки, подкрашенные для того, чтобы легче сбагрить захудалый товар на нетребовательный и емкий восточный рынок. Ломакин откровенно говорил об этом и Орджоникидзе и Пятакову, любителю подобных якобы дешевых комбинаций с демонтированным оборудованием иностранных поставщиков. Ломакин даже пострадал от этих якобы «антигосударственных тенденций». А что делать? Верил в свой отечественный станок Ломакин, любил все отечественное, таков уж характер рассейский. Да и не плохие станки давал тот же «Красный пролетарий», откуда в свое время вывезли на тачке Бромлея.
Ломакин черкнул в блокноте несколько слов на эту больную для него тему и, послав по цепочке записку Парранскому, старался, прежде всего, уяснить, какую пользу он может извлечь для своего предприятия.
Парранский знал прибор, когда его еще доводили в опытном конструкторском бюро после испытаний на полигоне, поэтому он не старался вникать в формулы и цифры, как бы шелестящие в кабинете с дубовыми панелями. Внимание его занимал сам докладчик, орденоносец, его однокашник, приятель, с которым они когда-то спорили о смысле бытия и политике. Они ходили в одни и те же аудитории, слушали одних и тех же профессоров, ели колбасу одного сорта, а вот теперь ему, Парранскому, приходится вводить в производство то, что изобретено этим человеком в военной рубахе с широким кожаным поясом и в неуклюжих галифе из толстой диагонали, которая поблескивает на коленях. Рациональный, критический ум Парранского иногда сталкивался с беспокойным, мятущимся и, казалось, неорганизованным умом этого человека. Победу одерживали благоразумие и скепсис Парранского. Тогда еще шатались устои, будущее угадывалось в зыбком тумане, над энтузиазмом и прямолинейным патриотизмом подшучивали.
Потом их всех, и сомневающихся и ортодоксальных, подхватили ветры стремительной индустриализации. Завидовать, спорить, шататься было некогда. Россия требовала беззаветного труда, надо было помогать России.
Что-то шептал наклонившийся к Парранскому завпроизводством Лачугин, жирный, крупный человек, не снимавший с лысой головы тюбетейку. Он якобы взял ее с трофейной головы, скатившейся с плеч мятежного курбаши. Лачугин знал свое дело безукоризненно. Парранский отодвинулся: от Лачугина, как и всегда, пахло потом и сырым луком. Лачугин рьяно занимался оборонной общественной деятельностью, как бывший военный. На лацкане его пиджака светлели крылышки значка Осоавиахима,
В стороне, под диаграммами, — Хитрово, совмещавший плановое начало предприятия и тарифно- нормировочное бюро, пунктуальный и внутренне обозленный специалист, потерявший при новом режиме почти девять десятых своего благополучия.
Его мумифицированное, желтое лицо покрыто бесчисленными морщинами, губы белые, нос будто вылеплен из воска, на лысине ржавые пятнышки веснушек.
Были здесь и молодые инженеры. Они сидели особняком, иногда перемигивались, улыбались, не ввязывались в споры и пока старались казаться примерными учениками.
Еще держалась стена между молодыми и старыми специалистами.
Эллипсоидный круг планшета, обтянутого синим сукном, был накрыт военно-топографической картой. На планшете на двух длинных, градуированных делениями лапах стоял прибор, призванный координировать из единого центра стрельбу артиллерийских батарей.
Парранский всегда с внутренней тревогой воспринимал новшества, связанные с военным делом. И не потому, что он, как инженер, не был любопытен к новшествам и утерял потребность совершенствования. Каждый прибор для истребления человека, изобретаемый или улучшаемый, когда-то будет введен в действие. И если раньше в истории человечества оружие бесцельно омывалось кровью, теперь оно, оружие это, должно было защитить первое отечество труда, великую Родину, с ее светлыми идеалами. Когда же их, защитников отечества, заставят обороняться батареями, координируемыми этими новыми приборами? Долго ли осталось до конца передышки, этой трепки нервов и постоянного умственного напряжения? Передышка! Улыбка тронула губы Парранского. Ломакин подумал, что эту улыбку вызвала его записка: «Пока прилетят заморские журавли (станки), надо, Андрей Ильич, наловить полную пазуху отечественных синичек».
«Передохнуть некогда, — сказал себе Андрей Ильич Парранский. — И, судя по всему, в дальнейшем тоже не придется. И так — до последнего кома земли, брошенного на крышку гроба».
Докладчик закончил и закурил папироску, измяв мундштук пальцами. «Не оставил своей нервозной привычки». Парранский мог теперь внимательней рассмотреть лицо своего бывшего однокашника. Тот постарел и казался лет на десять старше. Глубокие морщины срезали углы рта и обострили подбородок, глаза потеряли блеск, поседели виски.
— Как? Будем делать? — спросил изобретатель Парранского.
— Никуда не уйдешь. Надо... — Парранский издалека великодушно раскрыл свои объятия.
Ломакин считал вопрос давно решенным и собирал людей лишь для того, чтобы щегольнуть демократизмом. Пусть рассматривают, советуются, щупают, радуются или сомневаются. Сейчас, после десятиминутного коллективного раздумья, кто-то выскажется, кто-то о чем-нибудь спросит. Лачугин подбросит заказчикам, сидевшим в уголке, два-три заранее подготовленных вопроса о поставке оборудования; те запишут, чтобы доложить начальству. Потом последует его директорский кивок в сторону начальника спецчасти, энергичного парня в саржевой гимнастерке с авиапетлицами. Начальник унесет прибор в секретную комнату, соберет головастых мастеров, и они решат основную задачу. Усядутся вокруг прибора, развинтят его, разберут по деталям, каждый по своей специальности. И тут же, в густо надымленной комнатушке, они составят спецификацию, расчеты рабочей силы, станочного и иного оборудования, материалов, определят стоимость каждой операции и всего изделия. Только после этого прибор перейдет к мудрецам, к экономистам и плановикам, к их арифмометрам и логарифмическим линейкам. Пусть мудрит Парранский, подводит техническую научную базу, самое главное — решить практически, мозгами непосредственных производителей.
Сметку, русскую сметку обожал Алексей Иванович Ломакин, верил в легендарного Левшу, который сумел подковать блоху.
Спецификация ОКБ была в руках Лачугина, рассматривавшего ее ради приличия, чтобы составить первое впечатление о предстоящих работах. Возле него сгрудились мастера.
Фомин присел у прибора. Жадная улыбка бродила по его лицу.
Всякий новый прибор представлялся Фомину вместилищем всевозможных неясностей, чисто производственных тайн, из которого можно черпать прежде всего заработки. Пока прибор еще притирается к серии, пока обрастает нормами и расценками, можно лихо прокатиться его милостями и на бега и в пивную, и не на трамвае, а на дорогом «рено».
— Сделать сделаем, но трудно, — сказал он громко.
— А почему трудно? — спросил Ломакин.
— Трудно, товарищ директор, сами видите. Какие задачи решает! Только что не говорит...
— Тебе-то от этого какая печаль? Разговаривать его родители без тебя научили.
— Так, может быть, пусть родители и размножают, — обидчиво возразил Фомин. — Может, из нас плохие будут отчимы?
— Ладно уж, — Ломакин ткнул пальцем в прибор. — Ты что в нем будешь делать?
