единоначалии. Ущемление собственного единоначалия Алексей Иванович Ломакин ощущал с физической болью. Ожигалов не должен был даже намеком подчеркивать свое значение — вернее, свою власть над директором. Что может подумать беспартийный и к тому же еще такой ушлый человек, как Парранский? Потом, изволь, держи его в уздечке! Таким только дай волю...
Но сомнения Ломакина рассеял не кто иной, как сам Парранский. С нескрываемым любопытством и внутренним довольством слушал он острый и принципиальный разговор двух «пролетариев-коммунистов». Как-никак, а в этой беседе выяснилась правильность его, Парранского, позиции и фактически восторжествовала предложенная им точка зрения.
И он решил откровенно изложить свои мысли, нисколько не задумываясь над последствиями. Если раньше Парранский осмотрительно обходил этих людей, не всегда ему понятных, то сейчас, во многом разобравшись, ему не хотелось молчать. Ему хотелось стать ближе к этим людям.
— Вы меня простите, — сказал он мягко, заметно волнуясь, отчего вздрагивали его яркие губы и на щеках появились багряные пятна, — сегодня мне был преподнесен наглядный урок. Мне... прошу еще раз извинения... иногда казалось, что партия... как организация, отдел, что ли, на заводе — излишняя и формальная роскошь. Ну, понятно, общее руководство, ЦК, международная политика, линия развития внутренней жизни... Подавление мешающих или сознательно вредящих. А завод, фабрика? Техническое, сугубо практическое предприятие, где все подчинено иным законам, где точная механика или сопромат, газовые диффузии или поведение металлов в той или иной среде не могут подчиняться партийному бюро, избранному или назначенному из нескольких технически неподготовленных индивидуумов. Я, вероятно, болтаю глупости по причине моего политического невежества. Но сегодня, повторяю, вы преподали мне наглядный урок. Мое мнение, Алексей Иванович, было трансформировано в строго определенном направлении и там, где я мог бы оказаться бессильным, неожиданно победило.
— Ну, это же разумно! — не мог не воскликнуть Ломакин и откинулся на спинку кресла.
— Мало ли что, — Парранский мягко улыбнулся. — Не все разумное пробивается сквозь панцирь жесткой почвы.
— Не будет жесткой почвы, — Ломакин расхохотался, — не будет. Придет Ожигалов с мотыгой и разрыхлит. Берите и вы мотыгу, Парранский, а? Хотите, я вам поручительство дам?
Парранский тихо сказал:
— Нет. Пока... Я люблю розы, но для колючек еще не созрел. — Парранский поднялся. — Я разрешаю себе поблагодарить вас и уйти. Итак, координатор я даю на разработку?
— Конечно. — Ломакин встал. — Подводите научную базу, ломайте темные инстинкты...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На следующее утро в одно из помещений конторы, отличавшейся от остальных комнат управления небольшим окошком, прорезанным в малогабаритной двери, начали сходиться мастера «особого списка». Это были опытные производственники, отнесенные к разряду ИТР, то есть инженерно-технических работников, и получавшие наравне с рабочими красную карточку первой группы и дополнительный паек.
Практики ИТР были костяком, позвоночным столбом производства. На них твердо надеялся Ломакин в период инженерного междуцарствия, когда новая промышленно-техническая интеллигенция еще не сложилась (во всяком случае, на такой небольшой фабрике), а старая находилась в состоянии неустойчивого равновесия.
Мастера заведовали цехами, они решали самые больные вопросы труда и зарплаты, они же являлись источником первоначального накопления. И, самое основное, они начинали осваивать новые приборы и доводили их до серии.
Если поглядеть на условия, сложившиеся на фабрике, то нужно сказать: они и в то время резко отличались от условий на других промышленных предприятиях. Фабрика вольно или невольно сосредоточила в своих старых и вновь отстроенных корпусах производство и освоение приборов. Если приборы, необходимые для авиации, артиллерии и военно-морских кораблей, привозились сюда фельдсвязистами ОГПУ под усиленной охраной, а опытные образцы делались вне фабрики, то приборы мирного потребления возникали и рождались здесь, на самой фабрике.
Говоря откровенно, с освоения приборов мирного предназначения и началось развитие «темных инстинктов» и некоторое пренебрежение к высокоорганизованной инженерно-конструкторской мысли. На фабрику «спускался» прибор, купленный где-либо за рубежом в «музейном количестве» экземпляров. Назовем этот прибор условным и отнюдь не оригинальным шифром «икс». В таком приборе ничего не было сверхчудесного или секретного. Его продавали с любого прилавка, и можно было заказать его в неограниченном количестве той или иной фирме. Но, чтобы купить прибор, нужны были деньги. Все те же золотые слитки, лежавшие на стеллажах подвалов государственных хранилищ. Иностранные капиталисты неохотно шли на кредиты, а если и давали их, то на неимоверно раздутых процентах, с ущемлением достоинства и национального престижа молодой социалистической республики.
Длинные списки заграничных закупок вызывали законное чувство тревоги. Зависимость в наиболее точном, «мозговом» индустриальном продукте могла обратиться в катастрофу. Со всех сторон капиталистического окружения побрякивали оружием, угрожали, ущемляли, кичились. Конечно, положение русской земли было лучше, нежели при Александре Невском, и, разговаривая с иностранцами, не приходилось добираться до их шатров, перепрыгивая через костры. Но унижения, модернизированные веком, привычками капиталистов, были.
Прибор «икс» поступал на фабрику не по плану. Все зависело от удачи, от ловкости посланных за кордон специалистов. Поэтому задания на освоение прибора «икс» или «игрек» могли прийти в любое время года. Теперь мы можем сделать вывод: фабрика превращалась в опытный завод, с той разницей, что на ней приходилось не только осваивать образец, но и производить его в серии. Скажем прямо, задача нелегкая. И поэтому руководство треста, а впоследствии объединения хотя и журило за высокую себестоимость, но одновременно отстаивало перед органами контроля специфику производства и могущие возникнуть перерасходы. К тому же заказчики были щедры, за ценой не стояли, требовали только одного — железно выдержать сроки поставок. Если требовались станки — их давали, если нужно было завезти материалы — их завозили.
Итак, мастера собрались в комнате и, рассевшись вдоль стен, сложив руки на коленях и пока не закуривая, нетерпеливо ждали сигнала от сидевшего за столом молодого человека в гимнастерке с голубыми петлицами авиации.
Молодой человек, природно-смуглый и чрезмерно исхудавший от тайного недоедания и забот, связанных с освоением новой техники в кустарных условиях, почему-то не начинал привычного обряда «раздетализации». Прибор стоял на хорошо отполированном планшете в центре стола, покрытого зеленым сукном. Он был прикрыт чехлом из желтоватого, мягкого дерматина, похожего на замшу.
Мастера видели и осязали этот прибор на совещании у директора. Они уже примерно прикинули в уме все возможности его освоения. Им было безразлично, какие математические задачи помогал решать прибор, но они точно предвидели выгоды, которые можно было получить от работы над ним. Вот это и была та стихия, о которой говорили Гаслов и Ожигалов в столовке, та самая мутная вода, где товарищи типа Фомина могли наловить крупной рыбки. На фабрике так и говорили: «Это та рыба».
Неожиданно для всех начальник научно-технического отдела, ведающий в порядке наблюдения и опытными цехами, начал совещание сакраментальными словами, бытующими в отсталом мышлении:
— Товарищи соратники! — В самом обращении сразу же послышалась недобрая ирония. — К сожалению, этот прибор не «рыба»...
— «Не рыба»? — неосторожно на полном серьезе переспросил Фомин.
— Не «рыба», — повторил начальник отдела. Он еще полностью не представлял себе эффекта нового метода, предложенного Парранским. — Вы можете осмотреть прибор, пощупать его, приласкать, а
