А оказывается, «да». Оказывается, можно любить любого. Даже злого, нервного, капризного Глеба с его перепадами настроения, с его глупым подростковым кокетством. Один день мучает, другой гладит. Подарит букетик поздних астр, цвета вечернего неба над заливом, а потом позвонит по телефону и нахамит, грубо попеняв за нерасторопность и плохие варианты. И все это на фоне ее любимого «живого города», где каждый дом отвечает ей своим особым дыханием. И совершенно не с кем поделиться свалившейся сладкой мукой. Юлька осудит, обзовет дурой, а Глеба – козлом. Тане – стыдно. Ну как это прийти и сказать: «Таня, я влюбилась в твоего любовника! Что мне делать?» Полное безумие. Раньше она всем делилась с Колей, но сейчас… Хорошо, что у мужа нет на нее времени: большой заказ, еле успевает. Старшенький вовсю помогает. Уже первые выплаты позволили рассчитаться за новую квартиру для бабы Люси. Скоро сдадут дом, и можно будет переоформить последний островок родового гнезда на его настоящую хозяйку, Марьяну. Когда-то эта квартира принадлежала ее прадеду, потом пришли смутные времена и… Бабка Люся прибилась в блокадные годы, и прабабушка, работавшая в госпитале, в свое время спасла ее от смерти. Людмила Петровна этот старый должок помнила, может, поэтому она так долго ждала, когда Шахновские наберут денег на квартиру. Не пыталась «толкнуть» комнату в квартире на Таврической выходцам с Кавказа. Или привести «настоящего» агента из «крутого» агентства, чтобы «он расселил наконец» этот «старый сарай», как предлагала ее скандальная Светка. Племяннице не терпелось обзавестись дополнительной площадью для сынули, но баба Люся или сохраняла остатки благородства, или просто блюла свой интерес. Второе более вероятно, потому что Марьяну она знала с пеленок и доверяла. Светка же, несмотря на то что «кровиночка», даже на родственный взгляд, была, по мнению ее тетки, намного глупее и авантюрнее. Старушка это прекрасно понимала, не зря же настаивала, чтобы новую квартиру оформляли на нее, а не на племянницу. И уж тем более не на внука. Точнее, на внучатого племянника. Ей она обещала после отписать. Все эти «па» домашнего «Марлезонского балета» немного разбавляли коньяк Марьяниных чувств. Она отвлекалась, но все равно яркая и шумная ветрами осень кружила ей голову. Марьяна старалась придумать себе побольше дел, чтобы не жить ожиданием. От встречи к встрече, от показа к показу. Возила бабку Люсю со Светкой смотреть квартиру, подбирала обои и линолеум, чтобы они пришлись по вкусу старой и молодой капризницам. Искала рабочих, чтобы привести квартиру в жилой вид, ее, как водится, сдавали «голую» – одни стены. Проводила внеочередные собрания в своей агентской группе, ходила со стажерами на просмотры, но все равно жила как наркоман – от дозы до дозы. Даже попыталась напиться: купила бутылку «Букета Молдавии» и шоколадку и поехала на Крестовский остров, выбрала укромный уголок и тихо вылакала всю бутылку одна, заедая шоколадом. Хмель не пришел. Пришло пьянящее ощущение свободы и непонятного бесконечного счастья. Хотелось любить всех, весь мир и благодарить, благодарить вселенную за то, что послала ей этого капризного красавца, который вот-вот разрушит ее мир, такой простой и гармоничный. С говорящими домами, с Колей, мальчиками, любимой старой квартирой, подругой, принципами, совестью, со всем тем, что составляло живую ткань ее жизни. И, самое страшное, что этого становилось не жаль! Все обесценивалось рядом с человеком, что не задумываясь бросит ее, когда придет новое чувство. И будет прав. По-своему.
Марьяна сидела до глубокой темноты на берегу гребного канала, пока холодный ветер не выдул из головы остатки безумия. Потом поймала такси и поехала домой. Дома она жадно съела заботливо оставленные котлеты и залезла под одеяло к Коле. Муж проснулся, поцеловал ее в нос. Засмеялся:
– О, Марьяшка, а ты пьяная! Сделку отмечали?
– Угу, – Марьяне не хотелось признаваться, что она трезва как стекло, просто «Букет Молдавии» еще плещется в желудке, – Ленка проставлялась. Ты не сердишься?
– Я не умею на тебя сердиться, ты же знаешь. – Коля потерся щекой о ее волосы.
– Коль, а если бы я тебе изменила, ты бы меня простил?
Муж напрягся:
– А почему ты спрашиваешь?
– Да у нас девка одна, – начала вдохновенно врать Марьяна, – с мужем разводится. Изменила по глупости, а подруги рассказали. Он ей простить не смог, на развод подал. Она ходит вся черная и плачет постоянно.
– Ну, значит, не любил. Я бы из-за такой ерунды разводиться не стал.
– И не приревновал бы?
– Почему? Приревновал. Помучился бы, но все равно простил. Я без тебя не могу, ты моя половинка. Я бы тебе и не такое простил.
И Марьяна понимала – это правда. Коля не врет. Все так и есть. Простил бы. Они много лет счастливо жили половинками одного яблока. Он утирал ее слезы, она поддерживала его идеи, они вместе растили мальчиков, сражались с жизнью… И это никуда не пропало! Почему же тогда Глеб? Почему? Что-то большое надвигалось на ее мир, грозя смять его, как домик из бумаги. «Я не сдамся, ни за что не сдамся. Я взрослая серьезная женщина». От этой Правильной мысли стало совсем тоскливо. «Нет, – подбодрила себя Шахновская, – тоска – это преходяще. Как тучи. Сегодня есть, а завтра нет. И любовь – это тучи. Сегодня есть, а завтра… завтра, может, и не вспомнишь, какая она была, эта любовь. Надо хорошенько поплакать, и все пройдет». Отодвинувшись на самый край широченного дивана и дождавшись, пока Коля заснет, Марьяна поплакала от души в подушку и заснула.
Глава восьмая
Зеркало
Наталья Сажина начала злиться, едва проснувшись. Пробуждение, как водится после бессонной ночи, случилось неприлично рано. В шесть. Матушка, отправляясь в местную командировку в Ораниенбаум, решила одеваться у нее в комнате. Больше негде! Мать, по ее словам, очень спешила. Собачку, соответственно, вывести не успевала. И, чтобы не разбудить сладко дрыхнущую в кресле престарелую фокстерьершу Голду, пришла в комнату к Наталье и Федору. Матери просто необходимо было спокойно одеться, без стрессов для себя и животного. Собачка не проснулась, а вот Наталья, до четырех утра просидевшая над рукописью, увы, – разбужена. Безжалостно. И ведь нельзя сказать, что мать не любит ее или Федьку, поэтому и не бережет их сон. Какая это бабушка не любит родного внука? Разве что монстр. У Федора бабушка не монстр, просто не подумала о возможных последствиях. Ольга Валерьевна, как называла Сажина мать в минуты злости, просто «узкопрофильная». В один момент времени может беспокоиться только об одном живом существе. Ну максимум о двух. Не пошла же мать одеваться в комнату к больному мужу! Предпочла вполне здоровую Наталью и слегка сопливого внука. Правда, если так будет продолжаться каждое утро, то и дочери придется вскоре лечить нервы, а потом и любимому Феденьке, перефразируя известное выражение: нервная мать – горе семьи. Можно было бы поспать днем, но Наталья не умела. Покойница бабушка, с которой она провела большую часть своего детства и почти всю юность, приучила ее не спать днем. И даже не лежать. В лучшем случае можно немного посидеть на диване. А что толку попусту сидеть? Нужно править рукопись новой методички. Сроки поджимают. Если бы она могла заснуть после утреннего вторжения! Но матушка, видя, что дочь открыла глаза, стала обсуждать с ней какие-то маловажные хозяйственные вопросы и совершенно перебила сон. Можно было вернуться в теплую постель после того, как отвела Федьку, благо сад во дворе через дорогу, но и тут не повезло. Ровно в половине девятого позвонила авторша злополучной «ночной» методички и после часа подробного разговора все-таки настояла, чтобы Наталья приехала к ней на кафедру. Ей просто необходимо посмотреть редакторскую правку. Отказаться невозможно. Автор была как раз из тех персон на особом положении, работу с которыми шеф доверял только Наталье. «Священная корова». Не в прямом смысле корова, конечно, а просто совершенно неприкосновенный персонаж. Не поехать нельзя. Неприлично. В общем, утро окончательно не задалось. Хочешь не хочешь, а доверие надо оправдывать, тем более начальства. Тем более что в умении общаться с авторами Сажина была асом. Пришлось ехать. В общем, утро окончательно не задалось. После чересчур активного начала дня, когда она сначала отводила Федечку, потом выгуливала Голду, потом варила отцу и себе кофе, а потом, едва накрасив глаз, неслась на другой конец города, на кафедру с кирпичом рукописи в новом кожаном рюкзачке, она чувствовала себя докером, оттрубившим полную смену. Конечно, если спать по два часа… Собачка, которую боялась разбудить мать, изволит отдыхать восемнадцать часов в сутки! А надо еще поговорить с шефом о новом художнике! И забрать Федора! И доделать, наконец, бессмертное творение по методике! Впрочем, осталось совсем немного, автор правку одобрила. Даже расписалась, по настоянию Натальи, на каждой странице. Это утешало, но слабо. Общим фоном дня все равно оставалась злость. От нее никак не удавалось избавиться! Даже то, что, как
