полигамность любимого, но подозрения подозрениями, а доказательств никаких. Глупо идти на поводу у ревности, так и до паранойи допрыгаться можно.
Странно, почему именно ей выпала эта безумная любовь? Тихая девочка из хорошей семьи, такая разумная и рациональная… Как ее угораздило? Но ведь угораздило же! Никто и никогда не занимал в ее сердце столько места, как Лютов. Даже Федор. Стыдно признаться, но даже к сыну она испытывала менее сильные чувства, чем к его отцу. Сколько себя помнит, никого сильнее Сашки полюбить не могла. Чувствовала его на расстоянии, болела его болью, всегда знала, что он думает и кем увлечен. И принимала. Просто болезнь какая-то, а не любовь. Когда однажды, в самом начале их романа, от великих переживаний и общей неустроенности Лютов решил завербоваться в иностранный легион, она чуть с ума не сошла от страха за него. Тогда Наталья всей кожей ощутила – пропадать собрался. Возникла коварная мысль использовать древнее колдовство и связать его жизнь со своею не для того, чтоб любил (кто-то очень мудрый в ней подсказывал – любви от этого не получится), а чтобы, если с Сашкой что-то случится, самой сгинуть вслед за ним. Зачем жить, если его нет? Не стала. Поняла – бессмысленно. Она и так сгорела бы как свечка и отправилась бы искать тень любимого в царстве мертвых. Наталья никогда не забудет, как ходила по съемной квартире тигрицей, загнанной в угол, разве что об стены не билась от отчаяния. Спасла Феоктистова. Она возникла на пороге, маленькая, взъерошенная, с ветками полыни и другой какой-то травы в одной руке и начатой бутылкой пива в другой.
– Ну? Чего орешь на весь астрал? Позвонить что ли не могла? Что случилось?
Сажина, как могла, с пятого на двадцатое рассказала об очередном зигзаге любимого с предстоящей вербовкой.
– Да, – вздохнула Феоктистова, – в башке у него изрядно насрано. Надо бы почистить. Может, хоть дорогу увидит… А, кстати, приведи-ка его ко мне, можешь? Или сюда? Я приду. Сюда даже лучше. У меня, сама же знаешь, не квартира – проходной двор!
Феоктистова жила рядом, на канале Грибоедова, и как всякий человек, имеющий жилье в центре, страдала от набегов выбравшихся погулять знакомых.
– Ладно! Давай не кисни! Я сейчас тебе поколдую – поле очищу, может, на него тоже что снизойдет! Зажигай плиту!
Спорить с неистовой Ольгой Феоктистовой было совершенно невозможно, и Наталья бодро, нервной припрыжкой, поскакала на кухню. В конце концов – шанс отвлечься от тоскливых мыслей и назойливых страхов за любимого.
– Четыре конфорки зажигай и дай мне какую-нибудь кастрюлю старую – будет бубен! Желательно побольше, – донеслось из комнаты.
Когда синим огнем занялись все четыре маленьких костра на старой плите, а за стенкой обеспокоенно зашуршала старая неистребимая крыса, наводившая первобытный ужас на бывшую медсестру Уколову, на кухне появилась Ольга. На шее у нее красовались четки из разноцветных камней, разделенных просверленным грецким орехом, из которого торчала кисточка алого шелка. Лоб Феоктистовой перевязывала старая лента от магнитофона, а на запястьях красовались обычные маленькие четки.
– Кастрюлю давай!
С кастрюлей в руке, во всей своей магической сбруе Ольга походила на слегка обезумевшего городского шамана. Или просто на городскую сумасшедшую. Феоктистову это не смущало. Она звонко треснула в дно новообретенного «бубна» подвернувшейся кстати толкушкой несколько раз, потом отложила импровизированный музыкальный инструмент в сторону и, цапнув с кухонного стола загодя принесенные травки, бросила их на огонь. Взвилось пламя, посыпались искры, затем маленькие язычки огня разбежались по всей плите. Сажина стояла ни жива ни мертва, прикидывая, сколько бежать до телефона, чтобы в случае чего вызвать пожарных. Однако трава быстро сгорела, рассыпалась островками углей от толстых стеблей, оставив в воздухе характерный запах, напоминающий аромат «косячка».
– Смотри, смотри, вон саламандра! – Феоктистова восторженно тыкала пальцем в небольшой огненный сгусток, и вправду похожий на небольшую подвижную ящерицу. – Сейчас я ей шапочку подарю. – Ольга подсыпала трав на то место, где то ли вправду была, то ли мерещилась огненная зверушка.
Наталья стояла завороженная и глядела на стремительно чернеющую плиту, которую она так старательно отдраила сегодня утром. Возражать Феоктистовой и вмешиваться в процесс ей и в голову не приходило. Та уже вошла в транс и что-то возбужденно шептала над гаснущими угольками о чистой дороге и ясном небе над головами Натальи и Александра. Слова были красивые. Вообще кто-то мудрый и старый внутри Сажиной говорил: все правильно, стой, смотри и помалкивай.
На другой день позвонил Лютов, и она рассказала ему про камлание Феоктистовой и что та вызвалась его почистить. К ее удивлению, Сашка согласился и даже не стал откладывать это в долгий ящик, а сказал, что свободен завтра вечером и обязательно придет. Видно, тонкая струйка крови малой народности манси подсказала: «Шаман дело говорит!» Около восьми вечера на той же кухне Ольга, потрясая малыми четками в одной руке и какими-то прутиками в другой, бегала вокруг Лютова против часовой стрелки, утверждая, что в детстве Сашку испортили на крови красного петуха и необходимо «отбегать» энергию умирающей птицы. Отбегала не отбегала, а в иностранный легион Орел больше не рвался. И отношения с ним у Натальи стали более человеческими. Хочешь, не хочешь, а поверишь в «порчу на красном петухе». Потом Ольга познакомила ее с Вишневской и ее компанией, потом Ольга с Юлькой поссорились, и горячая, как саламандра, Феоктистова перестала общаться заодно и с Сажиной. Шли, шли дороги рядом и разошлись. Жалко. Здорово было. Наталья на всю жизнь запомнила черную плиту в искрах и сполохах и маленькую взлохмаченную Феоктистову, бегающую против часовой стрелки вокруг почти двухметрового Лютова.
…Наталья взглянула на часы. Пора за Федором. Садик скоро закроют. Подхватив папку с рукописью, она попрощалась с любимым коллективом и, сбежав вниз по ступеням, быстрым шагом направилась в сторону Невы. Удобно, что ни говори, и дом на Петроградке, и контора там же. Ну как же все-таки повезло с работой! Пробегая мимо по Большому проспекту, на одной из улочек заметила Марьяну Шахновскую.
Признала по вечно рдеющим щекам. Она явно была здесь по своим агентским делам и кого-то поджидала. Сажина уже хотела подойти поздороваться, но вовремя заметила, что к женщине подошел высокий, статный мужчина, и воздержалась. Он внешне чем-то походил на Марьяшкиного мужа, хотя внутри был совершенно другой. Жесткий. Это ощущение Наталья отследила. Жестких она всегда выделяла из толпы, потому что они напоминали ей Лютова. Этот тоже кого-то напомнил Наталье, тут ее осенило: это Танькин журналист! Ничего себе! Квартиру что ли ему подбирают? Мужчина наклонился и неожиданно поцеловал смущенную Марьяну прямо в губы. Шахновская покраснела еще больше, хотя, казалось, больше невозможно, и посмотрела на незнакомца так… Как смотрела сама Наталья на Лютова! Сажина почувствовала, как горло ей перехватывает от жалости и зависти. Она давно уже не способна так смотреть на Сашку. В этом-то и беда! Тот бред, безоглядность куда-то делись. Растворились в обидах и недоговоренностях. Вот сейчас зовет же вместе жить, намекает. А не можется. Страшно. И с ним не можется и без него не можется. «К чему все это? Страсти, любовь? Что остается потом? А Марьяну жалко. Попала баба на любовь», – подумала Наталья. Татьяну в этой истории Сажина совершенно не жалела, у нее давно складывалось ощущение, что она относится к своему журналисту как предмету ценному, но не слишком нужному, и не прочь, что называется, передать в хорошие руки. Или вообще избавиться при случае. Однако увиденное добавило к утреннему раздражению еще одну странную смутную нотку.
Во дворе громадного сталинского дома, на нижних этажах которого размещалось учреждение под названием «Детский сад № …», стояла воспитательница и пасла маленькое стадо из четырех «подготовишек». Федор короткой обломанной веткой копался в луже и не заметил подошедшую маму. Или просто не стал отвлекаться от важного занятия. За сыном такое водилось. Когда же она уже стояла рядом, неожиданно поднял лицо, все в мелких точках от жидкой грязи, как в веснушках, и заразительно улыбнулся:
– Привет, мам! Пошли домой, а то я проголодался!
– Пошли, таракан.
– Я не таракан, я орел!
«О господи, – подумала Наталья, – еще один орел на мою голову».
В девять вечера, когда маленький Орел наконец-то угомонился, Сажина вышла покурить на лестницу. Она всегда курила вечером на своей любимой старинной лестнице под полузасохшим кофейным деревом, которое соседи вынесли и поставили на лестничной площадке по причине огромности. Спать не получалось.
