устремленных к нему глаз и преданно верящих душ, тот лишался своей силы и исчезал. Боги, служившие людям тысячи лет, умирали, и никто из людей не слышал их криков о помощи, никто, кроме него. Он, последний волхв, волею случая уцелевший после резни, устроенной христианами в Киеве, он один еще слышал голос Бога и выполнял его волю. И ему предстояло сделать многое, очень многое, чтоб вернуть свет истинной веры и защитить законы Прави.
Велегаст стоял и смотрел на город, который когда-то любил и который теперь был чужой и враждебный. Там, в Тмутаракани, его слова могли ему стоить жизни, и он прекрасно это знал; знал он и то, что либо достигнет своей цели и победит, либо умрет где-то там, на пыльных камнях, в паутине узких улиц – третьего не дано. Он не мог не выполнить волю Бога, не мог повернуться и просто уйти в тишину священных дубрав. Он должен был донести доверенное ему Божье Слово.
А город, начиная обычную дневную суету, тоже, наверное, искоса посматривал на странную фигуру на высоком восточном холме, но ничего не мог увидеть против солнца, кроме темного силуэта. Никто пока не знал, что скрыто за этим темным очертанием, нарисованным солнцем, и почему одинокий странник не спешит, как все, на торговую площадь, туда, где кипит «настоящая жизнь». Никто пока не ведал ни его имени, ни сокрытой в его душе тайны, и это было единственное преимущество странного человека перед лежащим внизу городом.
– Велегаст, может, не пойдем, – дрогнул внизу неуверенный юношеский голос.
Отрок, сидящий на камне с кожаной флягой в руке, смотрел уставшими глазами, полными смятения. Человек, стоящий на холме обернулся, и солнце осветило благородное лицо мудрого седовласого старца. Высокий и сухопарый, он носил белые одежды, которые спадали по его тонким рукам, как сломанные крылья. Правая рука опиралась на причудливо вырезанный посох с набалдашником в виде хищной птицы. Но что особенно поражало в облике старца, так это глаза; глубокие, чистого темно-синего цвета, напрочь лишенные старческой тусклости, они легко испускали подобное небу сияние и, подобно небу, меняли свой цвет.
Сейчас старец начинал сердиться, и его левый глаз потемнел и сделался почти черным, а правый, наоборот, светлел, наливаясь белым сиянием с пронзительно синей точкой зрачка. Он посмотрел этими страшными глазами на отрока, и тот, выронив флягу, опустил взгляд. Но уже через минуту отрок пришел в себя и снова подал свой голос:
– Я не за себя боюсь, Велегаст, моя жизнь, как и твоя, принадлежит Сварогу[3]…я … я боюсь за нашу веру. Ведь ты последний, кто хранит мудрость, собранную за многие тысячи лет, ты последний, кто знает священные тайны, кто может научить. Что будет с нашей верой, если ты погибнешь?
Юноша остановился, чтоб перевести дух, и тут стало заметно, что не ветер колышет складки его одежды, а он сам мелко и нервно дрожит.
– Я был там, я видел; они убили всех, всех! Отвели на болото и убили, а людям сказали, что прогнали волхвов. А сами убили! – Губы отрока после каждого слова кривились и дергались на бледном лице. – Они только говорят, что надо подставить другую щеку, а сами убивают и убивают! Нельзя допустить, чтоб они убили и тебя! – выкрикнул в истерике юноша.
– Этого не случится, – спокойно ответил старец, смягчая свой взгляд, – иди сюда, посмотри. Ты знаешь эти руны?
Он выставил посох навстречу солнцу. И тут стало видно, что птица, венчавшая посох, сжимала в своих когтях огромный плоский и овальный кусок янтаря. Деревянные когти со всех сторон обрамляли полупрозрачный камень, отливавший золотом. В дереве вокруг всего камня были вставлены маленькие серебряные знаки рун. Велегаст достал хрустальную бусину на волосяной нитке и подвесил ее перед янтарем, зацепив за серебряное кольцо в клюве птицы маленький серебряный крючок. Посмотрел, чтобы тень от бусины падала точно в центр янтарного блюдечка. Потом подозвал отрока ближе.
– Вот, смотри, – мудрец прошептал заклинания, и бусина стала вертеться, отбрасывая преломленные в гранях лучи то в одну, то в другую сторону. Янтарный глаз посветлел, и напротив рун то в одном, то в другом месте стали вспыхивать тусклые огоньки желтоватого света. Отрок шевелил губами, тихо повторяя угаданный смысл. Потом глаз помутнел, а бусина перестала вертеться.
– Теперь ты узнал судьбу и заглянул немного в будущее, – сказал Велегаст спокойно. – Но помни, Радим, что Макошь[4] милует только сильных духом, и только тем, кто идет до конца и бьется из последних сил, она даст выход из самой страшной беды и пошлет свою верную Сречу[5]. А если ты устанешь и разуверишься, то она отвернет от тебя свой священный лик, и тогда нить твоей судьбы подберет сама Недоля. Пошли, тебе нечего бояться. – Старец взял отрока за руку, и они стали спускаться к городским воротам.
Но Велегаст слукавил, он показал отроку только его судьбу. Свою же судьбу он знал уже давно и знал, что смерть его ждет где-то здесь. Макошь позволяла менять ход судьбы, доплетая новые нити, и от смерти можно было увернуться, надо было только заранее узнать ее лик. Но сколько ни пытался Велегаст увидеть роковой миг, ничего, кроме черного капюшона и толстых смуглых рук ему не открывалось. «В спину, наверное, бить будут», – подумал он тоскливо и, словно дразня невидимое злое существо, наблюдавшее за ним, еще тверже зашагал в сторону города.
Ворон промчался по высохшему руслу добрую сотню шагов, прежде чем хазары вырвались из пляски Стрибы. Их кони еще неуверенно переставляли ноги, всхрапывая и отфыркиваясь, а столб пыли, взбаламученный вихрем, поднимался все выше и выше.
«Ох, не скоро теперь успокоится», – подумал разведчик и еще раз мысленно поблагодарил богиню.
Теперь он мог немного перевести дух и чуть сбавить бег скакуна, чтоб тот хоть немного передохнул. Самое сложное ждало его впереди. Так просто хазары, конечно, его не отпустят, у них под седлами ахалтекинские кони, которые скакали пока лишь вполсилы, и потому жестокая и смертельная схватка просто неизбежна. Ворон это хорошо понимал, и еще он знал, что для победы надо заставить хазар играть по его правилам; принять бой там, где ему это будет выгодно, а не тогда, когда они его догонят и станут заходить полумесяцем, чтобы бить сразу со всех сторон.
Он посмотрел на солнце, которое теперь светило ему в лицо, и стал готовиться к бою. Надел стальной шлем с мелкой бармицей, развернул лук, укутанный от росы в плотную ткань, осмотрел колчан, прикидывая, сколько стрел можно тратить на каждого хазарина, перекинул щит за спину. Теперь, когда все было готово к бою, Ворон достал меч и, взяв его в обе руки, слегка плашмя ударил себя сначала по правому, потом по левому плечу. Гулко звякнула под кожанкой кольчужка, словно шепнула его сердцу: «Я, мол, здесь, на месте, не волнуйся – будет тебе защита». Потом поднес меч к лицу и стал шептать, устремив немигающий взгляд в середину лезвия: «О, Даждьбоже, сияющий свыше, посылающий блага земные, жизнь дарующий щедрой рукою, внук твой, русич, о помощи просит, о защите небесного света. Ты засти врагам очи сияньем, отведи мечи вражьи и стрелы, от потомка рода Даждьбога, от отважного воина Ворона. На мой меч положи свою силушку, заостри его на две стороны, чтобы сек он врагов да без промаха, чтобы сек он с удара да с первого. Внук Даждьбога[6] на том тебе кланяется, станет именем твоим ратиться, за тебя кровь свою он пожертвует, а победу отдаст тебе в почести».
Ворон умолк, не отрывая пристального взгляда от своего меча. Наконец он увидел, как на заточенной стали вспыхнул и заплясал в такт лошадиному скоку крохотный огонек. Стремительно разрастаясь, он полыхнул солнечным бликом, а в ладони, крепко сжимавшие меч, что-то кольнуло, и по рукам прокатилась волна тепла. Ворон поцеловал меч и, крутанув им над головой, снова ударил себя по плечам. Какое-то время он еще скакал, вытянув вперед руку с мечом, глядя, как солнце стекает по лезвию, потом отмахнул мечом на обе стороны и вложил его в ножны.
Теперь он был уверен, что он не одинок, что великий Бог смотрит на него и что его руку, может быть, ведет сам Даждьбог. Последний раз он оглянулся на своих неотступных врагов, но теперь это был уже не взгляд убегающего, а взгляд охотника. Хазары вновь его догоняли, пустив своих коней в бешеный галоп. Видно, им порядком надоело тащиться за упрямым русом, или жажда наживы пересилила страх смерти.
Ворон ухмыльнулся: «Что ж, посмотрим, так ли хороши ваши луки, как ваши кони». Он повернул коня вверх по склону высохшего русла, которое изгибалось здесь к северо-востоку. На скаку вынул лук и легкую тростниковую стрелу с широким наконечником-срезнем, наносящим смертельные раны беззащитной плоти животных. Доскакав до вершины, Ворон остановил коня и, почти не целясь, пустил стрелу.
