Меч Руса. Волхв

узорами платье с длинными до земли рукавами. В ее руках дыбили серую шерсть две волчьи шкуры с оскаленными мордами. Одну шкуру она кинула воеводе, и тот привязал ее к седлу Дымка. Потом она сложила в центре бойцовского круга крест из рогатин, положив по две рогатины остриями на каждую сторону света, и покрыла середину креста волчьей шкурой, расположив ее мордой на север. Четыре меча она положила рукоятками на концы креста так, что получилась свастика, или знак солнцеворота, закрученный посолонь.

Колдунья села на волчью шкуру в центр круга и достала из кожаной сумки соколиные перья. Губы ее быстро зашептали заклинания, глаза затуманились, тело стало монотонно раскачиваться из стороны в сторону. Не переставая тихо бормотать, она стала срезать пряди своих волос то с правой, то с левой стороны и привязывать ими соколиные перья к наконечникам копий. Когда вся работа была закончена, она сплела по две тонких косицы справа и слева, ввязав в свои волосы соколиные перья. Потом взяла копье и, покрутив его между ладоней, воткнула древком в землю. Так она поступила с каждым копьем, установив вокруг бойцовского круга частокол из восьми копий, воткнутых остриями вверх. К девятому копью она привязала вместо соколиных перьев какие-то косточки и воткнула его около северного кола.

– Теперь несите, – прошептала она мертвенно-бледными губами.

Ворона положили на волчью шкуру в середине креста. За его затылком скалилась волчья пасть, словно зверь все еще скакал с полумертвым седоком на спине. Радмила зажгла четыре дымных светильника у изгибов лучей свастики и, мерно ударяя в бубен, пошла, пританцовывая, обходить частокол копий. В такт ударам ее бубна стали двигаться воины, которые теперь были все обнажены по пояс. Каждый держал в шуйце[44] красный щит, а в деснице меч. Низко наклонив голову к щиту, воины монотонно пели непонятные слова древнего напева. Низкие бормочущие звуки заставляли вибрировать дерево щитов, отзываясь гулким рокочущим эхом, похожим на раскаты далекого грома[45]. Десятки ног, отбивая ритм, заставляли содрогаться земную твердыню. Клинки рогатин, лежавших рядом на земле в основании свастики, стали легонько позванивать, словно глубоко под землей кто-то пробегал быстрыми пальцами по тугим от напряжения невидимым струнам. Через каждые три шага воины ударяли мечами по умбонам щитов, и закаленное железо клинков рождало пронзительный, бьющий по нервам металлический крик.

– Соколы мои, соколы! – пронзительно закричала Радмила, взмахивая длинными рукавами, как крыльями. – Летите с моря синего, через степи широкие, до горы Алатырь, к отцу небесному Сварогу, отыщите там душу моего суженого, на лугах небесных, средь садов прекрасных Священного Ирия. Окликайте моего суженого, позовите его с небесных лугов на земные луга, поманите его не златом, не серебром, не хмельными медами, а моими устами, поцелуем моим девичьим, слезами моими горькими.

Радмила быстро побежала босыми ногами по мечам свастики, взмахивая руками с вьющимися длинными рукавами и неустанно ударяя в свой бубен. Сделав круг, она снова прокричала свое заклинание, и из ее груди вырвался протяжный и поюще-стонущий звук, похожий на оборванное слово песни. Вдруг с самой вышины сияющего неба слетел в точности такой же поющий вскрик стремительной птицы, потом другой, и еще один. Колдунья, не останавливая бега, подняла лицо свое к небу и увидела вьющихся кругами над ее головой четырех соколов. Пряди ее волос с соколиными перьями, привязанные к наконечникам копий, затрепетали на ветру, потом взметнулись вверх и закрутились в невидимом бешеном вихре.

– Дорога Светлых Богов открылась! – закричала колдунья, подняв руки к небу и сверкая глазами, и упала на колени. – Боги внимают вам, внуки Даждьбога, отдайте свои молитвы ветру, и боги услышат вас!

Она повернулась лицом к солнцу и стала причитать, раскачиваясь из стороны в сторону:

От туманов, вытканных печалью,
Лебединых крыльев тихий звук
Я пущу лететь в Святую Сваргу
Из своих, обвитых горем, рук.
Распущу я косы в струи ветра,
Чтобы жизнь моя по ним текла,
Матерь Сва, возьми младое сердце,
Суженому дай чуть-чуть тепла.
Боги Света, сжальтесь надо мною,
Чашу горя нету силы пить,
Отпустите суженого с неба
Жизнь земную дальше долюбить.
За него исполню я зароки,
Душу дам молитвенным словам,
И отдам полжизни божьим птицам,
Чтобы жизнь вернуть его устам.
Соколиным перышком надежды
В небо пусть мои слова летят
И, с ветрами буйными свиваясь,
Про Радмилу Сварогу твердят.
Ты Создатель мира, Бог могучий,
Лик Мораны светом ослепи,
Чтоб она о суженом забыла,
Больше не нашла к нему пути.

Радмила подняла руки к небу, бросив еще гудящий бубен перед собой на землю, но ритм, заданный его ударами, не угас; воины продолжали вбивать ногами в землю одну-единственную ноту в такт биению своего сердца, волнами сжимая и разжимая свои круги. Над головами воинов, распластав в небесной вышине могучие крылья, кругами вились соколы, пронзительными криками оглашая ковыльную степь.

На другой стороне реки на длинном холме, похожем на брошенный на землю меч, бил копытом землю легконогий конь хазарского тысяцкого. Рука, украшенная перстнями, небрежно держала узду, и знатный хазарин щурил свои немолодые глаза туда, где была русская застава. Рядом с ним, чуть за его спиной, терпеливо ждали своего часа пять хазарских сотников. Все они опытные воины, но кровь их еще не остыла от прожитых лет, и они не могут отличить Зов Битвы, волнующий сердце несказанным наслаждением вида убитых врагов, от Зова Смерти, когда они сами упадут под копыта чужих коней, как дань богине смерти Моране за надменные мысли свои.

– Когда же в бой? – вопрошает один из сотников, презрительно скривив губы и недовольно косясь на старого тысяцкого. – Когда ты позволишь нашим саблям вдохнуть запах вражеской крови и воздать хвалу нашим богам?

Тысяцкий молчит и ничего не отвечает, пристально вглядываясь с высоты холма в то, что творится на русской заставе, и недовольные сотники ропщут за его спиной. Наконец старый воин вполоборота смотрит щелками глаз на одного из них и, указав плетью на заставу, спрашивает негромко:

– Ты знаешь, что это такое?

Конь сотника делает шаг вперед, и хазарин отвечает небрежно:

– Пляски какие-то.

– Пляски, – тысяцкий словно не замечает презрительных взглядов в свою спину. – Когда я был молод так же, как ты, – он вдруг резко поворачивается и тыкает рукоятью плетки в грудь беспечного сотника, – я тоже думал, что это пляски. Слава богам! – тысяцкий поднимает глаза к небу. – Они только пожурили меня, но не наказали за мою глупость, но сколько моих друзей в тот день не вернулись из битвы. Мы все были тогда глупы и молоды и думали, что наши сабли изрубят любого врага! – тысяцкий грозно возвысил голос. – Мы тогда не знали, что эта пляска есть заклинание смерти. Видите этих птиц? – он указал на вьющихся соколов, которые все слетались и слетались со всех концов бескрайней степи, превращая свой соколиный круг в подобие крутящейся темной тучи, готовой в любую секунду обратиться в грозный смерч. – Когда они