разлетятся, сама смерть войдет в круг людей, и тогда они разорвут свой хоровод и расступятся, и смерть выйдет из их круга и пойдет по степи, убивая всех и всякого! Кто из вас? – хитрые щелки глаз тысяцкого полыхнули гневом. – Кто из вас готов теперь идти в бой? Я скажусь больным и любому из вас отдам старшинство. Дерзайте же, храбрецы! Берите власть и победу! Вы сами положите к ногам кагана головы русов этой маленькой заставы, если… если только останетесь живы.
Сотники молчали, мрачно поглядывая то за реку, на русскую заставу, то туда, где острие земляного клинка упиралось в усеянный лошадиными трупами брод.
– Мы уходим, – тысяцкий повернул коня. – Каган простит мне мою осторожность, но если я потеряю почти всех своих воинов, то я наверняка потеряю и свою голову.
В этот момент в небе полыхнул солнечный блик, и птицы стали разлетаться в разные стороны из крутящегося темного смерчеподобного вихря.
– Уходим, уходим! – закричали хазарские сотники, пришпоривая своих коней.
А на заставе, сидя на коленях в кругу смерти, Радмила все еще протягивала свои руки к небу в молчаливой мольбе. В остекленевших глазах отражались скользящие темные молнии птиц в небесной вышине и образованный ими крутящийся темный круг со светлым пятном в середине. Но вот все соколы разлетелись, и небо вновь уронило свою голубизну в бездонные зрачки колдуньи.
– Сварог отпустил душу моего суженого! – закричала Радмила. – Сварог отпустил моего суженого!
Она вскочила на ноги и побежала по мечам свастики, но теперь уже посолонь, закручивая внутри круга смерти свой маленький круг жизни. Бубен вновь загремел в ее руках, ускоряя ритм движения всех воинов.
На последних словах колдунья упала на землю рядом с волчьей пастью лежащей под Вороном шкуры, и, поглаживая трясущейся рукой клыкастую морду, запричитала:
– Скачи, Велесов слуга, скачи по лунным лугам, по лунным лесам, через вереска кущи, принеси моего суженого. Разыщи, где он есть, позволь на себя сесть, ветром поспевай, дорог не забывай, вернись, откуда ушел, не говори, где нашел.
Радмила вскочила на ноги и, ударив в бубен, крикнула хриплым лающим голосом:
– Скачи! Скачи! Скачи!
Воевода словно ждал этих слов; в его руке свистнул кнут и со всей силы опустился на спину Дымка. Конь бешено заржал и, взбрыкнув, встал на дыбы, но кнут снова ударил по лошадиному крупу. И вновь копыта в ярости гулко ударили в землю, и дикое ржание исторгла оскаленная конская пасть. И опять удар кнута, и еще, и еще. Дымок забился, натянув струной привязанный к колу повод. И вдруг его судорожные беспорядочные скачки превратились в некое подобие бега на месте; то передние, то задние ноги стали ритмично взлетать то вверх, то вниз, словно конь мчался галопом. Привязанная на его спине волчья шкура тоже стала «скакать», болтая в воздухе лапами и оскаленной пастью. Бубен в руках колдуньи гремел теперь все быстрей и быстрей, и два хоровода воинов крутились тоже с нарастающей скоростью. Казалось, еще немного, и люди не выдержат бешеного темпа, заданного сумасшедшими руками Радмилы. Но тут лошадиная грудь исторгла страшный крик, и Дымок застыл как вкопанный, роняя хлопья горячей пены. Кнут воеводы еще раз в неистовом исступлении ударил по взмыленной спине, но конь остался неподвижен, словно совсем перестал чувствовать боль.
– Слуга Велеса привез моего суженого! – вскричала колдунья, останавливая бешеную пляску.
Бубен в ее руках замолчал, и хоровод смерти остановил свое вращение, а круг жизни стал замедлять свой бег. Потом воины круга смерти повернулись спиной к кресту в центре круга и снова начали свое движение. Но теперь на каждый третий шаг их мечи ударялись о мечи воинов круга жизни. Радмила подняла вверх руку, сжимавшую шею петуха, голова которого была замотана черной тряпкой.
– Морана! – протяжным воющим голосом пропела она. – Не смотри в лицо моему суженому, не держи его руку, возьми сердце священной птицы, отпусти руку моего суженого!
Колдунья завертелась на месте в бешеной пляске и вдруг высоко вверх подкинула петуха. Птица замахала крыльями, пытаясь лететь, и, описав небольшой круг, ударилась грудью об острие девятого копья, того самого, к наконечнику которого были привязаны волосами колдуньи серые косточки и которое было воткнуто у северного кола. Петушиный крик взлетел и оборвался, словно чья-то железная рука сдавила его горло. Еще несколько судорожных взмахов крыльями, и наконечник копья насквозь прошел тушку. Кровь струей потекла по древку копья.
– Морана приняла мою жертву! – прохрипела Радмила.
Она подняла дрожащие руки и медленно провела их по окровавленному искепищу, а потом пробежала внутри круга смерти, прочертив по спинам воинов кровавый след. Едва последний воин окрасился кровью, как в ее руках оказались обе братины, те самые, из которых пили медовуху воины круга смерти и круга жизни. Еще миг, и она стояла снова у окровавленного копья и собирала текущую густую темно-красную жидкость вначале в братину смерти, а потом в братину жизни. Оказалось, что медовуха была выпита не вся; несколько глотков живительной влаги теперь смешивались с еще живой дымящейся кровью. Потом Радмила села у изголовья Ворона и, поставив ему на грудь братину жизни, стала рисовать кровью на посеревших щеках кресты и на бледном и холодном лбу свастику. Затем она пригубила чуть-чуть из братины смерти и поднесла ее к губам Ворона, отставила ее в сторону и, бормоча себе под нос заклинания, поднесла уже братину жизни. Едва красновато-мутная жидкость потекла по губам витязя, как он открыл глаза. Пока еще затуманенные страданием, но уже живые глаза, человека, который просто так не отдаст свое право на жизнь.
– Ожил, – вздохнула колдунья.
Она так устала, что даже не могла этому радоваться. Оставалось последнее: проводить смерть так, чтобы она не натворила новых бед. Радмила взяла братину смерти и тихо пошла к воротам заставы. Ноги ее едва ступали, она была страшно бледна, и глаза ее горели, как два огромных сапфира. Круг смерти стал расступаться, чтобы пропустить ее, но вдруг она пошатнулась и, чтобы не упасть, схватилась рукой за копье, то самое копье, по которому еще текла дымящаяся кровь. Раздался страшный душераздирающий крик, и воины увидели, что древко копья дрожит, как будто его трясет огромный невидимый великан, а колдунья тщетно пытается оторвать свою почерневшую руку. Судороги стали корежить ее тело, волосы встали дыбом, глаза закатились, но она невероятным усилием продолжала держать братину смерти. Воины в страхе смотрели на братину в ее руках, боясь шелохнуться. Наконец воевода подскочил и вырвал из холодной посиневшей руки деревянную чашу, в которой теперь плескались каплями побелевшей жидкости тысячи невидимых смертей. С этой страшной ношей он побежал к трупам хазар, лежавшим у брода, а Радмила продолжала корчиться, медленно умирая на глазах оцепеневших воинов.
Резан было кинулся, чтобы спасти ее, но старые вои крепко схватили его:
– Стой, парень, не дергайся, не то ты всех нас погубишь!
Воевода бежал уже обратно изо всех сил, чтобы попытаться сделать хоть что-то, но смерть явно опережала его, неумолимо сжимая девушку в своих страшных объятьях. Издалека он что-то кричал, но что, никто не мог разобрать. И все-таки не слова, но мысль батьки достучалась до родного сердца. Как это получилось, никто не смог бы объяснить, но умирающие губы на последнем издыхании вдруг прохрипели:
– Помоги, Сварог!
