Большинством голосов было решено передать покосы крестьянам, за исключением пятиста десятин, предусматриваемых на расширение города, а пока остающихся для внутренних нужд хозяйства завода.
Кулемин, Матушкин, Киршбаум, Африкан Краснобаев, Лосев и многие другие, зная особенности жизни мильвенских рабочих, остались при своем мнении, изложив его в обстоятельном объяснении, отосланном в губернию. А тем временем, чтобы не упустить пахоту и сев, крестьяне примильвенских деревень выехали межевать и распределять рабочие покосы.
Те же провокаторы из меньшевиков и эсеров, притворившиеся лояльными, действовали теперь в рабочей среде. А для этого не нужно было многих слов.
Прадеды эти покосы косили. Цари не подымали на них руку. У Керенского хватило ума не касаться рабочих покосов, принадлежащих казне. Как же коренная рабочая Советская власть в Мильве не отстояла рабочие интересы?!
О покосах заговорили не одни только рабочие, у которых были коровы и лошади. Если не всем, то большинству миль-венцев невозможно было представить, как можно лишиться покосов, а за ними и коров рабочим, которых теперь почти не кормит завод. Этого допустить нельзя.
От слов переходили к делу. В концах Песчаной улицы, где многие держали своих коров, сама собой возникла демонстрация. Откуда-то появилось красное полотнище, а на нем надпись: «НЕ ОТДАДИМ МОЛОКО НАШИХ ДЕТЕЙ!»
Лозунг был понятен всем. К демонстрантам присоединились и бескоровные. К Мильвенскому городскому комитету РКП (б) пришло более пятисот человек.
Емельян Матушкин, успокаивая демонстрантов, рассказал о бумаге, посланной в губернию и в центр, а потом по требованию прибывающих демонстрантов с других улиц прочитал копию посланного письма.
Прочитанное было встречено шумным одобрением, но кто-то выкрикнул:
— Пока бумага ходит туда-сюда, они распашут и засеют наши покосы.
— Не отдадим! — послышался пронзительный женский голос.
— Гнать их!
— Гнать!
— Не допустим!
Началось невообразимое. Матушкину теперь невозможно было угомонить кричавших. Кто-то выкрикнул:
— Умные не болтают, а не пускают на свои покосы. Не пустим и мы… Не пустим!
Послышались женские голоса, и среди них один пронзительный позвал:
— На покосы, бабоньки! На покосы!
Молодая женщина, которой принадлежал этот сильный голос, подняла над головой деревянные трехрогие вилы, какими обычно мечут сено, скомандовала:
— За мной!
Вокруг Мильвы, где лес не подходил к ее окраинам, простирались покосные земли. Они занимали немалые пространства, измеряемые десятками квадратных километров. И особенно хороши были земли на южном и юго-восточном склонах отлогой горы, скат которой тянулся к речке Медвежке версты на четыре.
Здесь были главные заводские покосы живущих по эту сторону пруда.
С высоты Мертвой горы в этот ясный день ранней мильвенской весны, короткой, но щедрой теплом и светом, было видно, как на склонах горы, еще не освободившихся полностью от снега, крестьяне перемеряли землю, вбивали колья, процарапывая межи концом лемехов сох на неоттаявшей поверхности земли.
Мужики, и бабы, и, конечно, счастливая детвора радовались весне, солнцу и земле, за которую никому не нужно платить выкупа. Они не заметили густую цепь движущихся на них мильвенцев.
Это были мужчины, женщины, молодежь и подростки.
Все они как бы вытекали из концов улиц и образовали широкий ряд, движущийся на покосы.
По мере продвижения ряд ширился, но не редел. Его пополняли догоняющие. Многие были вооружены берданками, шомполками, двуствольными дробовиками, деревянными и железными вилами.
В широком ряду оказался и Маврикий и Санчик. А как могло обойтись без них, когда у тети Лары корова, а у Денисовых своя дойная коза.
Крестьяне, заметив приближающуюся цепь наступающих, сначала не поняли, что это значит. А потом, поняв, не поверили своим глазам. Но провокаторы разъяснили, что это идут заводские головорезы, которые не хотят отдавать законную крестьянскую землю по священному ленинскому указу…
Мужики схватились было за топоры и колья, которых немало было привезено для застолбления размежевываемых земель.
Все было подготовлено к тому, чтобы началась небывалая в Мильве драка и пролилась кровь. Подстрекатели давно уже ушли в кусты. Ушли в буквальном смысле. Вдоль берегов Медвежки густые заросли.
Теперь уже не было силы, которая могла бы остановить позорную демонстрацию. Голоса считанных большевиков, пытавшихся утихомирить покосный конфликт, не были услышаны.
Кумынин Яков Евсеевич не посоветовал пришедшим комитетчикам встревать в покосные разногласия.
— Остановить не остановите нас, — сказал он, — а разъярить можете. Мы ведь не против кого-то там, а за свои покосы… И если уж вы в комитете не предотвратили, так тут-то уж не предотвращайте.
Когда наступающие увидели поднятые мужицкие топоры, они ускорили шаг, хотя до этого было сказано, что наступать нужно тихо и молча. Ни выстрела. Ни крика. Ничего. Действовать на испуг, чтобы ни перед кем и ни за что не отвечать.
Крестьяне из примильвенских деревень, помахав топорами и кольями, скоро одумались, видя, что наступающих было не счесть сколько. К тому же на гриве горы зачернел новый ряд.
И чем ближе был молчаливый первый ряд, тем становилось страшнее. Первыми, побросав колья, побежали женщины. За ними дети.
Мужики попробовали было: «Не отдадим, умрем…», «Постоим за нашу землю…» — да тоже, наскоро запрягая лошадей, поворотили оглобли в свои деревни.
А мильвенский передний ряд шел и шел, что называется, держа равнение и сдерживая волнение.
Один только остался на заводских покосах. Старик. Он, упав на землю, распластав руки, ноги, вздрагивая и рыдая, просил:
— Пройдите по мне! Пройдите по мне!
Молчащий ряд расступился, обходя старика, продвигался к берегу Медвежки, по которому шла граница заводских покосов. И, дойдя до берега, начали шумное ликование. Победители обнимались друг с другом, радовались, а потом чокались. В воскресный день всегда откуда-то появлялись запретные бутылки. Потом стали подбирать колья и вбивать их вдоль берега. Знай, мужики — это граница. Попробуй перейди ее теперь. Вынь или урони хоть один кол.
Победители опять шумели, радовались, будто за кольями, за рекой была чужая страна.
Всему этому несколько лет спустя не хотели верить мильвенцы, пытаясь представить покосный конфликт досадным недоразумением.
Это несколько лет спустя, когда выяснилась истинная подоплека стравливания крестьян и рабочих, но не теперь. А теперь дежурили по суткам от каждого двора, где была корова, конные сторожа, разъезжавшие вдоль границ мильвенских покосов. Подобное самоуправство можно было изобличать в газетах. Что и делалось. Григорий Киршбаум опубликовал под псевдонимом «Иван Бескоровный» злую, осуждающую статью. Но статья не ослабила борьбу за покосы, а усилила ее. Ко всему этому на письмо городского комитета, написанное Кулеминым, пришел ответ, защищавший крестьян примильвенских деревень, претендующих на покосные земли. В ответе ясно говорилось «не чинить препятствий» и «не давать повода контрреволюционным элементам ссорить деревню с Советами».
Мильвенские комитетчики читали и перечитывали нелепый ответ. Как можно было называть огульно
