Адрианович, помогая Маврикию распрягать лошадь.
Наверху бревенчатой конюшенки виднелся хороший стожок сена, о котором было так же пояснено Маврикию:
— Дальше положишь — ближе возьмешь. Здесь и на сено хитники есть. Вот приходил уж его лосиное благородие. Придется, видно, поставить браслет в его след.
Кажется, Василий Адрианович был доволен своим убегом из Дымовки. Он нескрываемо любил свою избушку в этой лесной глуши. Видимо, ему здесь не скучно было проводить время в полном одиночестве. А теперь у него хороший напарник. Есть кому порассказать о том и о сем.
Избушка была заперта на замок только для видимости. Только для того, чтобы замком, отпирающимся без ключа, было сказано: «Дома никого нет». Сразу же нашлись спички. Дрова еще с осени были положены в небольшую, но сложенную по всем правилам русскую печь. Оставалось только чиркнуть спичку, поджечь бересту — и пошла пластать лучина, а за нею уложенные клеткой дрова, как любила укладывать их тетя Катя.
Как-то там милая тетечка Катечка? Маврик ничего. Ему совсем не плохо. Даже свет в избушке. Сальная плошка. Есть и керосиновая лампа. Фитилек не велик, а даже читать можно страницы из газет и журналов, которыми для красы-басы и чтобы не дуло в пазы оклеены стены избушки.
— По маленькой, — предлагает Василий Адрианович, — с морозцу для сердечного согревания и для испуга нечистиков.
Затем Кукуев объяснил, что лесные нечистики, кроме старух Ягишен, боятся русского водочного духа. Разлив остаток из бутылки, стоявшей в голбце, обнадежил Маврикия, что жалеть ее нечего, что будет сварено и выгнано еще. Есть из чего.
Нашлась и еда. Соленые рыжики. Редька ломтиками и вяленая козлятина. Маврикий пробовал это самодельное зелье, воняющее гарью. На этот раз самогонка была просто-напросто вкусна.
Наверно, было около трех ночи, когда дедушка Василий поднял доски нар, вынул лежащие под ними как в сундуке немудрые, но теплые постельные принадлежности, затем добыл из охотничьего мешка резного божка, отдаленно напоминающего Николая-угодника, наскоро перекрестился, затем перекрестил задремавшего Маврикия и растянулся на нарах, не покрываясь лоскутным стеганым одеялом.
Страхи за двести тысяч верст.
Утром проснулись, когда было совсем светло. Шел снег. Значит, охотничий божок помог. Если снег будет так сыпать до вечера, то прощай вчерашние следы.
У Василия Адриановича внуком была Дуня. Хороший внук. В смысле — по зверю стрелять, на лыжах ходить, следы читать, не хуже бабушки Дарьи. Но, что вы там ни говорите, а девушка она и есть девушка. А тут парень. Не кровный хоть, а свой. И как для такого парня наизнанку не вывернешь себя, лишь бы ему, мученику с самых ранних лет, хорошо пожить в этом зеленом царстве, без царей, без председателей, без никакой тебе власти, как до потопа в бывшем раю, только погоды другие. А так чем не рай этот край. Если мешок-два муки у тебя, так все остальное по лесу бегает, по-над лесом летает.
Лось — не корова, козел — не баран, а глухарь — не курица. Но если с умом, если суметь как надо приготовить их мясо до варки или жарки, так до косточек огложешь. А грибы, орехи, ягоды? Разве это не самый что ни на есть провиант самолучшей вкусноты и пользительности? Значит, если мука, соль, лук, горчица, перец есть, сто лет здесь можно жить без выезда. Даже чая не надо. Здесь почище травы растут. А мед от диких пчел? Неужели сахар лучше его?
Таков сгущенный пересказ восторженных похвал Дальнему току, воздаваемых Василием Адриановичем за утренним чаепитием.
Восторгался Дальним током и Маврикий. Здесь он увидел в таком множестве зимующих птиц, что зарябило в глазах. Нарядные щеголи — щеглы. Клесты желтоватые, розоватые сильными клювами расправлялись с еловыми шишками, выбирая из них семена. Снегири в красных жупанах и снегирихи- снегурки в беличьих душегрейках тоже безбоязненно шныряли по кустам. Про кузек — больших синиц — нечего и говорить. Они на весь лес оповещали о себе своим звонким и воинственным кличем. Их подкармливал остатками мясной пищи Василий Адрианович. И серенькие скромненькие чечетки, перелетая веселыми стайками, неустанно твердя свое «че-че-че» и «че-че-пи», тоже говорили о жизни пермяцкой пармы, не замираемой и зимой.
Как тут не закружиться голове…
Плохим бы охотником был Василий Адрианович, если бы он не прочел в глазах новоявленного внука то, что нужно было прочесть. И он сказал, чтобы не обидеть его возраст и не уличить его в мальчишечьем желании половить птиц:
— Когда мне тоскливо бывает здесь, я птах ловлю.
— Каких, дедушка Василий? — живехонько заинтересовался Маврикий.
— Всяких.
— Зачем?
— Как все. Для души. Подержу в избе, подкормлю и выпущу. А если певун, зачисляю на продовольствие до весны. У меня западенок этих, ловушек, сеток, садков штук… не знаю сколько. Может, интересуешься?
— Очень, — покраснев, признался Маврикий.
— Тогда лезь наверх…
И он полез. А потом снял бесценное богатство птицелова.
— Ты знаешь, дедушка Василий… Туда я полез взрослым человеком, а слез оттуда, — указал он на чердак, — совсем мальчиком. Лет двенадцати. Тебе не смешно?
— Да отчего же смешно-то, Мавруша?.. Полнокровный и стоящий человек во всех прожитых годах живет и ни из одного года не вырастает, потому как прожитые годки не изношенные портки, их не скинешь, да и зачем скидывать.
При таком толковании можно было не стыдиться своих желаний и заняться тотчас же ловлей птиц. Но, как всегда или как это часто бывало в жизни Маврикия, произошло неожиданное. На поляне появился лось. Появился здоровеннейший лось и неторопливо пошел к приделу, на котором был сметан стог сена.
Лось не столь частая удача охотника. Не накидывая шубенку, Василий Адрианович схватил заряженное пулей ружье, чтобы из сенцев, без промаха, под левую лопатку.
Прогремел выстрел. Лось грохнулся и забился. Маврикий был по ту сторону избы. Он выбежал и увидел картину, которая его потрясла и оскорбила.
Дедушка Василий, такой мягкий, заботливый, жалостливый и добрый, беснуясь, бегал около стонущего лося, стараясь изловчиться и прирезать его большим кинжалом. А лось бил могучими ногами. Он бил ими так неистово, что было страшно находиться поблизости.
Наконец старик изловчился, и нож был всажен, зверь испустил громкий вздох и затих.
Маврикий тоже вздохнул очень громко и оперся на столб с кольцом, служивший, очевидно, коновязью.
— Зачем вы это сделали, Василий Адрианович? — упавшим и недобрым голосом спросил Маврикий, впервые называя своего двоюродного деда по имени-отчеству и говоря ему «вы».
Охотнику Кукуеву вопрос показался таким же несуразным, как если бы его спросили, зачем рубят лес на дрова или ловят рыбу на уху. Но, подумавши, он сделал вид, что не расслышал Маврикия, надеясь поговорить с ним потом, принялся разделывать тушу. Нужно было снять шкуру с теплого зверя и выпотрошить его.
Василий Адрианович делал это удивительно быстро. И понятно. Снимать шкуру для промыслового охотника — обязательное ремесло.
Разрубив стяг мяса надвое по хребту, потом пополам каждую половину, стаскав это все на чердак, сказал:
— Вот что я тебе скажу, Маврикий Андреевич. Жалость — святое чувство. Жалеть могут только хорошие и добрые люди. Но жалость без ума, как и доброта без разума, либо глупость, либо барский наигрыш. Дамочка над ягненочком, потерявшим мать, льет слезы, а котлеты из него жрет. Ты нынче козлятину вяленую с каким смаком уплетал, а я ведь этого козла тоже… — говоря так, он изобразил руками
