последующие строки начертаны рукой монахини, насельницы монастыря, обреченной на вечное целомудрие: «Моя душа не может существовать нигде без вас, но сделайте так, чтобы ей было хорошо с вами, умоляю вас, а ей будет с вами хорошо, если вы будете с ней доброжелательны и благосклонны, если вы отплатите ей любовью за любовь, если малым одарите за многое, словами за дела».
Думается, что, произнося эти слова, Элоиза все же осознавала, какая пропасть лежит между нею и Абеляром, что пропасть эта образовалась в результате их с Абеляром пострижения, ибо в конце письма она взывает к Господу: «Итак, во имя Того, Кому вы себя посвятили, во имя самого Господа заклинаю вас, верните мне возможность любым способом общаться с вами, отправив мне письмо из нескольких строк в качестве утешения; если вы не сделаете этого ради меня, то сделайте это хотя бы ради того, чтобы я, почерпнув в ваших словах новые силы, могла бы с большим рвением и пылом служить Господу».
Вероятно, Абеляр испытал настоящий шок, получив это послание. На протяжении долгих лет он в одиночестве шел своим путем, тем, по которому он следовал до встречи с Элоизой. Он вел жизнь мыслителя-монаха; термин «монашеский образ жизни» обрел для него свой этимологический смысл, ибо как в монастыре Сен-Дени, так и в монастыре Святого Гильдазия Рюиского он оказался очень одинок, неспособен приспособиться к другим, войти в некое сообщество. Письмо Элоизы вновь поставило его в положение человека, вынужденного размышлять над проблемами «диалектики супружеской пары». Он, разумеется, выказал глубину своего неравнодушия к ней, причем выказал самым благородным образом — подарив ей Параклет. Он ведь даже подумывал какое-то время пожить там, исполняя при той, что была его супругой, роль отца и священнослужителя — единственную роль, которая ему была теперь отведена. И отказаться от этой мысли означало для него принести немалую жертву. Но он, того не ведая, спровоцировал всплеск, нет, взрыв чувства, которого сам более не испытывал, не подозревая, что оно возможно по отношению к нему, — взрыв любви страстной, безграничной, ломающей любые рамки. Письмо Элоизы внезапно открыло ему глаза на разверзающуюся пропасть страданий, на все эти годы молчания, проведенные под монашеским покрывалом в облике безупречной монахини, столь безупречной, что ее подруги сочли Элоизу достойной стать сначала приорессой, а затем аббатисой, на все те чувства, которые испытывала она при их встречах в Параклете, когда она хранила молчание о том, что происходило в ее душе, наконец на горечь и обиду, таившиеся в ее сердце с того часа, когда Абеляр, будучи кастрирован, принудил ее первой постричься в монахини, словно усомнившись в ее непоколебимой верности, и сделал он это в момент, когда ей как женщине уже не на что было надеяться… Он осознал, какой всепоглощающей, абсолютной любовью Элоиза его любила, и увидел огромное расстояние, разделяющее их: ведь на пути человеческой любви она намного превзошла его, а он об этом даже не подозревал. Абеляр почувствовал сердцем, насколько эта преданность, хранимая день за днем, насколько это сердце и эта душа, оставшиеся совершенно нетронутыми вопреки тем ранам, что были им нанесены, и той холодности и тем суровым испытаниям, которым они подвергались сейчас, были выше его собственных чувств, — ведь он был озабочен прежде всего своей личной судьбой, сожалениями о своей утраченной славе, о нанесенных ему оскорблениях и о телесных страданиях!
Письмо Элоизы, этот крик страсти, было еще и настоятельным призывом возобновить отношения, обрести вновь — в иной сфере — тесноту супружеских объятий. Подобно тому, как прежде она в пароксизме страсти говорила, что предпочла бы называться его любовницей или наложницей, а не супругой, теперь она, предъявляя свое право супруги, хотела, чтобы Абеляр, не имея возможности доказать ей свою любовь физически, телесно по крайней мере взглянул бы ей в глаза, чтобы их взгляды вновь встретились. Она требовала соблюдения своих прав, прав испытывающей неудовлетворенность супруги, она считала эти права законными и хотела, чтобы их уважали, и ради этого даже готова была проявить непокорность, несмотря на то, что прежде выказывала полнейшее подчинение супругу.
И действительно, отношения возобновились, но в совершенно ином плане, чем предполагала Элоиза, ибо Абеляр, столь часто в сложных ситуациях демонстрировавший свою слабость и неспособность быть провидцем, на сей раз вел себя достойно в положении, которого он не предвидел.
Письмо Элоизы написано столь же искусно, сколь страстно. Ответ Абеляра ни в чем ему не уступает, более того, его послание еще более искусно, и в нем ощущается попытка направить страсть Элоизы, предметом которой является он сам, автор этого послания, на путь, им выбранный, ибо если Элоиза и превзошла его на пути любви человеческой, то сегодня он сам намного обогнал ее на пути любви божественной.
Абеляр позднее признавал, что оказался повергнут в изумление письмом Элоизы. Он не был готов к такому взрыву страсти, ибо ничто в поведении Элоизы не указывало ни в малейшей степени на подобное развитие событий, и как бы ни был он чувствителен к почестям, как бы ни был озабочен вниманием людей к своей персоне, как бы ни был, наконец, привязан к Элоизе, не таких почестей и не такого внимания и не таких свидетельств привязанности он мог себе пожелать. Читая его ответ, мы понимаем очень ясно, кем был Пьер Абеляр в тот период своей жизни, каким он был и насколько полным и всеобъемлющим были его смирение и его готовность принять страдание и унижения, ибо нам на страницах его письма предстает не просто человек, которому отныне и впредь недоступны и запрещены все удовольствия, нет, а именно человек, принявший окончательное решение посвятить себя служению Богу.
К тому же в ответном письме философа нет и тени упрека. Абеляр — и в этом заключается его величие — не снисходит до уровня обычной, обыденной морали. Он не разыгрывает из себя оскорбленную добродетель, он понял, что в человеческом плане любовь, выказанная Элоизой, настолько огромна и драгоценна, что способна однажды, в один прекрасный день, обратиться, то есть устремиться к Нему, к Тому, Другому, как именуют Господа, дабы не упоминать Его имени всуе. Причем Абеляр полагал, что обращение это уже произошло.
«Если с той поры, как мы с вами покинули все мирское ради Господа, я еще не обратился к вам ни с одним словом утешения, то причину сего надобно искать не в моем к вам небрежении, а в вашей мудрости, к коей я всегда питал полнейшее доверие и на которую всегда абсолютно полагался. Я никак не думал, что какая-либо помощь необходима той, кого Господь облагодетельствовал всеми дарами Своей милости, той, что своими речами, своим примером способна сама просветить помраченные умы, укрепить слабые души, обогреть тех, чьи сердца охладевают». Этих нескольких вступительных строк из письма Абеляра достаточно, чтобы понять: вся переписка пойдет на совсем ином, более высоком уровне, чем тот, что задан письмом Элоизы; вероятно, можно было бы предположить какое-то недоразумение, если бы каждое выражение не было тщательно выверено, а предполагаемый эффект этого послания не был бы столь же тщательно рассчитан. Именно такие приемы обеспечивали Абеляру успех как преподавателю, и здесь явно использованы приемы талантливого педагога; итак, преподаватель обращается с наставлением к хорошему ученику, и, зная, чего от него можно ожидать, он обращается к тому, что есть в этом ученике лучшего, — это не выговор, не нагоняй, не суровое предупреждение, нет, это призыв, это поучение, это проповедь, рожденная самыми благими намерениями. Что сделала бы Элоиза с письмами или наставлениями Абеляра, она, демонстрировавшая столь великое усердие и столь великую осторожность при управлении монахинями, которых ей вверили? И Абеляр в одной фразе напоминает Элоизе и о своем сане настоятеля, в котором пребывал недавно, и о ее сане аббатисы, в котором она продолжает пребывать. Вот таким образом он перемещает их обоих из прежнего состояния любовника и любовницы в состояние реальное, в состояние текущего момента, из чего следует вывод, что она — аббатиса недавно созданного монастыря, а он — аббат и потому не может ничего иного, кроме как обратиться к ней с чисто духовными увещеваниями. Но Абеляр живо ощутил, какое отчаяние скрывалось за строками послания Элоизы, и потому он произносит слова, которые, на наш взгляд, не представляют собой «категорический отказ»: «Однако если вы в вашем смирении и покорности судите об этом иначе и если вы испытываете нужду в нашем наставлении и в наших письменных советах, даже в вопросах, относящихся к Небесам, то напишите нам, насчет чего вы желаете, чтобы я вас просветил, и я отвечу вам тогда тем способом, что дарует мне Господь».
Тем самым он изменяет ситуацию на прямо противоположную: по толкованию Абеляра, если Элоиза и требует от него писем, то делает она это якобы из смирения и покорности; в этих посланиях предметом обсуждения могут быть только «вопросы, относящиеся к Небесам», и в ответах — Абеляр вовсе не отказывается отвечать — могут обсуждаться только вопросы, способные заинтересовать их обоих в равной мере, то есть те, что касаются их внутренней жизни. Отныне и впредь невозможно никакое недоразумение, невозможна никакая ошибка, ибо точно и четко определены два уровня переписки, подобно тому, как в музыке регистры на нотном стане обозначают нотными ключами, скрипичными и басовыми, и надлежит
