Что ж, придется проверить все материалы еще раз, а Греся освободить из-под стражи. Раз у меня есть сомнения, я не имею права держать его в камере.
Я заготовил бланк постановления и пошел к прокурору. Прокурора замещал тихий, всегда о чем-то думающий Иван Пантелеймонович Рак. Он согласился со мной:
— Конечно, дорогой. Зачем рисковать? В крайнем случае, до суда Гресь спокойно проживет на подписке.
Но перед тем как отдать постановление в милицию, я все же захотел еще раз поговорить с Гресем. Когда его доставили в кабинет, он опустился на стул и в ожидании вопросов молчал.
«Чудак-человек! Даже не догадывается, что через полчаса будет на свободе», — добродушно подумал я, а вслух спросил обычным голосом:
— Ну что, Петро, снова молчать будем или, может, поговорим?
Гресь поднял голову, осмотрелся, словно в этом кабинете был впервые. Несколько мгновений он еще колебался, а потом быстро, боясь передумать, швырнул признание:
— Поговорим. Молчать больше не могу. Пусть расстреляют, пусть делают что хотят, я больше не могу молчать. Ох, не знал я, не знал, во что обойдется мне колхозная картошка. Я свою б всю отдал, чтобы ту ночь проклятую вернуть...
От неожиданности я даже растеряйся. Вот те на! Дрожащей рукой я записывал косые неразборчивые строчки показаний, почти не вдумываясь в их содержание. На уточнение вопросов у меня уже не было сил.
Записав признание Греся, я дал ему расписаться и вызвал конвой.
Арестованного увели, а я долго не мог прийти в себя. Как сидел за столом, так и застыл. Первая мысль была: «Пронесло! Что б я потом сказал? Как объяснил, почему выпустил преступника? Поверил человеку... А если не верить людям, то как тогда жить, работать?»
Позвонил дежурный по райотделу:
— Титаренко, будешь сегодня работать с Сасиковым? А то мы его отправлять собираемся.
— Давай приводи ко мне, предъявлю обвинение — и больше он мне не нужен.
Дело не представляло особого интереса. Четыре пьяных парня обокрали магазин. Их задержали, большинство товаров найдено. Осталось оформить до конца материалы и передать дело в суд.
Я допрашивал Сасикова и автоматически заполнял графы протокола:
— Год рождения?
— 1941-й.
— Партийность?
— Член ВЛКСМ.
— Место работы?
Сасиков пожал плечами, усмехнулся и неуверенно пояснил:
— Как вам правильно сказать... Шахтер — вроде не шахтер, забойщиком был на руднике. Минеральную соль под землей добывали. Чего удивляетесь? Трудяга в магазин полез? Я и сам никак не привыкну, что стал «гражданином». Раньше все Гришей звали, товарищем. А теперь вот — тюрьма.
— А ты думал, тебя по головке погладят?
— Ничего я не думал. Если бы думал, то такого бы не сделал.
— Все так говорят.
У меня где-то глубоко в душе шевельнулось раздражение. Еще один нашелся. Сейчас начнет уговаривать. «Что делал — не помню, как случилось — не знаю, простите, больше не буду». Знаем мы таких. Воровать мастера, а отвечать так все бедненькие, разнесчастные. Ну, ничего, милый, можешь говорить сколько хочешь. Ты у меня свое получишь. С меня на сегодня хватит экспериментов!
Уловив настроение следователя, разговорившийся было Григорий снова замкнулся.
— Что ж ты замолчал?
— А чего говорить? Говори, не говори — конец один. В тюрьму попал — на волю не вернешься. Был бы человек, а статью вы всегда найдете.
— Ты брось чепуху болтать.
— Чего брось? Вы что, не такой, как все? Расскажи вам — все равно не поверите.
— Почему ты так думаешь?
— А вы прямо скажите, поверите или нет?
— Смотря что расскажешь.
— Вы мне сразу скажите, поверите или нет. Иначе разговаривать нет смысла. Если вам надо, запишите — виноват, показания подтверждаю.
— Давай договоримся так: начинай рассказывать. Если что-нибудь у меня вызовет сомнения, я тебя остановлю и спрошу.
— Годится. С чего начинать?
— С самого начала.
— Ну, жил, как говорится, с женой и дочкой. Второй год пошел. Зарабатывал неплохо. Хорошо, можно сказать, зарабатывал. Рублей 250—300 в месяц. Правда, деньги зря не давали. Вкалывал что надо. Идешь домой, ноги еле волочишь. Комнату мне дали в прошлом году. Мебель купил, мотоцикл. Ребята меня уважали. Ну ладно, чего там говорить. Что было, то прошло. Решил я к матери поехать. Валюшка, жена, дома осталась с дочкой. Заболела малая. Встретили меня дома хорошо, как полагается. Несколько дней выпивали на радостях. То родственники к нам, то мы к родственникам. А в тот вечер встретил я хлопца знакомого, вместе в школу ходили. С ним дружки. Решили встречу, как говорится, отметить. Деньги у меня были. Взяли литр водки, консервы. Потом пошли к Виктору, там еще самогон пили. Дальше ничего не помню. Вы не верите, думаете, выкручиваюсь? Я вам честное комсомольское... — Григорий запнулся, понимая, что не имеет права на это слово. — Здоровьем дочки клянусь, все из головы вылетело, где были, что делали, не знаю. Только помню, в глазах темнота, а потом огни яркие. Свету много. Потом меня кто-то по голове ударил. Только совсем не больно. Я еще подумал: за что? Ребята рассказали, что это я на ступеньках магазина споткнулся и о дверную ручку ударился. Еще помню, мешок нес. Вырвал у Виктора и никому не отдавал, сам всю дорогу так и нес. Проснулись утром на сеновале. Смотрю, хлопцы вещи делят: материю, костюмы. Спрашиваю, в чем дело, — улыбаются. Когда рассказали, сначала не поверил, а потом противно стало. Понял, что честь свою навсегда загубил.
— Но, раз понял, нужно было прийти и нам все рассказать.
— Не мог! Не хотел жену с дочкой позорить... Я отказывался от ворованного, так мне ножом пригрозили: не возьмешь — порежем. Да еще в милицию, говорят, донесем. Дал мне Виктор семнадцать ручных часов и велел сматываться домой.
— Где же часы?
— У продавщицы. Я их в тряпку завязал все и положил в сарае на дрова. Думаю, будет брать дрова, заметит.
— Да-а-а. Молчит что-то она. А может, ты где-нибудь в другом месте положил? — усмехнулся я. — Давай уж выкладывай до конца — раз правду, так правду.
— Вы мне не верите? — воскликнул Григорий.
Я молчал. Что я мог ответить ему? Всего несколько часов назад я поверил женщине — и ошибся. Теперь другой пытается убедить меня в своей правоте. Продавщицу вчера допрашивал. О часах ничего не говорила. Хитрит парень. А послушать, так действительно поверить можно.
Григорий встал и медленно подошел к окну. Руки машинально, как кусок жести, сгибали и разгибали козырек фуражки.
— Вы мне поверьте. Для меня это все. Я виноват и свое получу. Но пусть жена и ребята знают, что не брал я ворованного, что не пользовался ни одной копеечкой... Поедемте к Буцанихе, я покажу, где положил часы.
— Что это даст? Если бы они там лежали, она заявила бы нам об этом.
— Ну поедемте, прошу вас. Вот посмотрите, мы найдем часы.
Я колебался. «А что если поездка только предлог, чтобы попробовать сбежать по дороге? Зачем мне рисковать? Виновным себя он признает, а за часы отработает в колонии». Вот это подленькое рассуждение и придало мне решимости. Нет, совесть мне не позволит отмахнуться от просьбы этого парня.
