— Благодарю вас.
— Что же вы забыли про ваш сыр и хлеб, сэр? Маринованный лук у нас отменный. Вам, право, стоит отведать, сэр. А то вы какой-то усталый сегодня.
Монк снова взял тарелку, машинально поблагодарил слугу и сел за один из столиков. Съел все, не почувствовав вкуса, и вышел на улицу — как раз под первые капли дождя. И вдруг вспомнил: все это с ним уже было, именно отсюда вышел он в ту ненастную ночь, чувствуя закипающий в груди гнев. Какая ложь! Какая подлая, тонко рассчитанная ложь! Втереться в дом Лэттерли, заставить членов семьи невольно почувствовать себя виноватыми за историю с пропавшими часами, а затем — втянуть в аферу! Грей, как на музыкальном инструменте, сыграл сначала на их горе, потом — на чувстве долга. Возможно, то же самое он собирался проделать и с Доулишами.
Ярость снова поднялась в нем — как и тогда. Память о забытых событиях возвращалась. Он шел все быстрее и быстрее; дождь хлестал его в лицо. Монк не замечал разгулявшейся непогоды. Он перепрыгнул через бурлящую канаву и, оказавшись на мостовой, кликнул кеб. Точно так же, как и в ту ночь, он велел кучеру ехать на Мекленбург-сквер.
Когда он вошел в дом, Гримвейд подал ему ключ. В тот раз Гримвейда внизу не было.
Монк поднялся по лестнице, показавшейся ему вдруг незнакомой, и остановился у двери Грея. Тогда он постучал, теперь же — вставил ключ в скважину и, открыв, вошел. В тот, первый раз (Монк вспомнил это с предельной ясностью) дверь ему отпер Джосселин Грей: белокурый, улыбающийся, слегка удивленный. Он и сейчас предстал перед его мысленным взором, словно все случилось пару минут назад.
Грей беспечно предложил ему войти. Монк положил свою трость на стойку — красивую трость красного дерева с медным обручем в виде замкнутой цепи. Да вот она — никуда не делась. Затем он проследовал за Греем в комнату. Грей вел себя непринужденно, на губах его играла легкая улыбка. И Монк бросил ему в лицо все, что успел выяснить: об афере с табачной компанией, о смерти Лэттерли-старшего, о том, что Грей никогда не был знаком с Джорджем Лэттерли и что дед никогда не дарил ему никаких часов.
Монк помнил, как Грей, стоя возле буфета, повернулся к нему, улыбаясь и держа в руках два бокала с бренди.
— Маленькая безобидная ложь, дружище. — Голос его был чуть ли не игрив. — Я рассказал им о том, каким чудесным малым был бедняга Джордж, каким он был храбрым, обаятельным, как его все любили. Именно это они и хотели услышать. Им было все равно, правда это или нет.
— Ложь! — выкрикнул Монк. — Вы даже в глаза ни разу не видели Джорджа Лэттерли. Вы затеяли все ради денег.
Грей ухмыльнулся.
— Более того, я повторю этот трюк еще не раз. У меня в запасе бесконечное количество золотых часов, и не ваше это дело, господин сыщик. Мне будут верить, пока в этой стране хоть кто-нибудь помнит о Крыме. А эту кампанию запомнят надолго, уж поверьте мне.
Монк в ярости смотрел на собеседника и чувствовал себя беспомощней ребенка.
— Я не был знаком с Лэттерли, — продолжал Грей. — Я нашел его имя в списке убитых. Хотя многих погибших я знал лично. Они на моих глазах умирали в госпитале. Под их диктовку я писал за них последние письма домой. Несчастный Джордж вполне мог оказаться последним трусом, но зачем говорить об этом его родным? Я понятия не имею, что он был за человек, но Имогена его боготворила. Хотя оно и понятно. Ее супруг Чарльз чертовски скучен, он чем-то напоминает мне моего старшего братца — такой же самодовольный дурак.
Лицо его на секунду исказилось злобной гримасой. Грей смерил Монка взглядом.
— Представляете, о чем же больше всего любила слушать прекрасная Имогена? Вы не поверите, но я часами рассказывал ей об этом удивительном создании — о Флоренс Найтингейл. Я расписывал героизм этой женщины, я называл ее ангелом милосердия, держащим светильник у изголовья умирающих солдат. Вы бы только посмотрели на лицо Имогены! — Грей засмеялся, потом заметил, что Монк глубоко уязвлен его последними словами. — Да, Имогена… — В глазах его зажегся похотливый огонек, Грей хихикнул. — Я смотрю, вы тоже увлечены ею?
— Мерзавец! Да ей противно будет взглянуть на тебя — не то что пустить на порог!
— Она без ума от Флоренс Найтингейл и Крыма! — Грей смотрел Монку в глаза. — Она слушала меня страстно, с трепетом. — Губы его скривились в насмешливой улыбке. — Я солдат. Я прошел сквозь кровь и пороховой дым, я сражался за королеву. Я видел атаку Легкой бригады и умирал в полевом госпитале. А вы, кстати, всего-навсего маленький грязный лондонский полицейский, всю жизнь копающийся в человеческих отбросах. Вы просто мусорщик, вы так же необходимы обществу, как, скажем, сточные канавы. — Он глотнул бренди и взглянул на Монка сквозь бокал. — Возможно, когда после самоубийства истеричного старого дурака пройдет побольше времени, я вернусь в этот дом и снова попытаю счастья. Не забывайте, я умею волновать женщин.
Именно после этих слов Монк взял свой бокал и выплеснул бренди Грею в лицо. Тот не успел зажмуриться, и жгучая влага попала ему в глаза. Но гордость Джосселина была уязвлена куда сильнее. Его, джентльмена, в собственном доме оскорбил какой-то полицейский! Ярость исказила черты Грея, и, схватив тяжелую трость, он обрушил ее на плечи Монка. Вообще-то он метил в голову, но сыщик успел уклониться.
Они схватились. Поведение Монка можно было бы назвать самообороной, если бы не злобная радость, с которой он наносил удары по ненавистному смазливому лицу. Его буквально сжигала ненависть к этому лжецу, обкрадывавшему мертвых и их близких, отбирая у них самое дорогое — живую память о тех, кого они любили.
Драка была равной, для покалеченного на войне страдальца Грей оказался удивительно крепок. Они боролись за трость, круша мебель и переворачивая стулья. Злоба Монка нашла выход, и его радовала даже боль от ударов, даже треск собственных ребер — когда Грей, изловчившись, еще раз обрушил на них свою трость.
Однако Монк был сильнее, крупнее, да и ярость его была несравнима с обидой Джосселина. Монк ясно помнил, как вырвал наконец трость из рук Грея и ударил его со всего размаху, вложив в удар всю свою ненависть.
Затем Монк опомнился и отступил, испуганный собственным неистовством. Грей распростерся на полу, ругаясь, как извозчик.
Монк повернулся и вышел, не закрыв за собой дверь. Проковылял вниз по лестнице, на ходу заматывая поплотнее шарф, чтобы скрыть синяки и ссадины, оставленные кулаками и тростью Грея. Он прошел мимо Гримвейда, и в этот момент зазвенел колокольчик — кто-то из жильцов звал привратника. Гримвейд покинул свое место и заторопился вверх по лестнице.
Погода на улице была ужасная. Ветер ударил в лицо с такой силой, словно пытался загнать Монка обратно. Он наклонил голову и двинулся вперед сквозь хлещущий в лицо дождь. Газовый фонарь светил ему в спину, а до следующего фонаря было еще далеко.
Навстречу ему шел человек, направляясь прямиком к распахнутой, хлопающей на ветру двери дома. Свет упал на лицо прохожего, и Монк узнал его. Это был Менард Грей.
Теперь история обрела ясный и трагический смысл: Джосселина Грея погубила вовсе не история с семейством Лэттерли, причиной его смерти стало оскорбление памяти Эдварда Доулиша и предательство идеалов, столь дорогих самому Менарду.
Но радость и чувство облегчения мгновенно испарились, Монк почувствовал озноб. Как все это доказать? Против Менарда может свидетельствовать только сам Монк. Гримвейд, услышав колокольчик, ушел наверх и Менарда вообще не видел. Менард проник в дом сквозь дверь, оставленную Монком открытой. У полицейского не было никаких доказательств, только собственные воспоминания о лице Менарда, мелькнувшем в смутном свете фонаря.
Его повесят. Монк ясно представил, как он объясняет суду, что на самом деле майора Грея убил вовсе не он, а родной брат Джосселина — Менард. Он уже видел, как на лицах присяжных проступают недоверие и презрение к человеку, пытающемуся таким нелепым образом избежать заслуженной кары.
Отчаяние, черное, как ночь, лишало его сил. Монк уже чувствовал страх. Несколько недель в тюремной камере, хмурые надзиратели, последний завтрак, священник, путь к виселице, запах веревки,
