— Слышь-ка, я назад пойду, — сказал вдруг Андрей, — Мне ещё пробы разбирать надо. Времени нету.
— А зачем же тогда пришёл?
Андрей отвернулся.
— Пришёл и… назад пойду. Ему-то как сегодня?
— Вадиму ничего. Только про Сергея Никаноровича всё время спрашивает. Он скоро придёт?
Трое молча опустили головы.
— Придёт, да?
Сильные, потемневшие от возни с пробами пальцы Андрея упорно скребли и отдирали от бревенчатой стены отколовшуюся щепку.
— Почему не отвечаете? — ещё раз тревожно спросила Варя.
Ганя ниже опустила голову.
— Вы что… какие?
Ни один не ответил.
Тогда Варя подбежала к Гане и настойчиво, с возрастающим волнением тряся её за плечо, несколько раз повторила, почти прокричала:
— Придёт, да? Вадимка спрашивает… Ганя, молчишь? Случилось что? Отвечай, придёт?
Ганя отвернулась, припала головой к стене, затряслась и стала совать в рот концы сползшего с головы, мокрого от стаявшего снега платка.
В тот же день вечером в столовой притихшего тёмного интерната первый раз со времени отъезда из Москвы, не сговариваясь, собрались все — воспитатели и воспитанники, малыши и те, кто уже понимали значение случившегося.
После ужина, вместо того чтобы разойтись по спальням, принесли из учительской большую керосиновую лампу (свет не давали вторую неделю: на районной электростанции не хватало топлива). Тесно, почти касаясь друг друга головами, сбились вокруг длинного стола. Валентина Ивановна в большом платке сидела в центре и, быстро перебирая спицами, вязала что-то. Ольга Васильевна стояла на коленях у только что затопленной печки, подбрасывала в неё сваленные грудой щепки.
— Ребята, пойдите кто-нибудь ещё коры под навесом насобирайте, хорошо? — сказала она. — И после дверь на ночь заприте.
Несколько ребят тихо вышли.
— И вот, помните, начинается посадка, — мерно говорила, двигая руками, Валентина Ивановна. — Кто с вещами, кто налегке… А над вокзалом самолёты… Так и гудят, так и гудят!..
Девочки слушали не шевелясь.
Труба в печке вдруг тоже загудела, щепки ярко вспыхнули и осветили стены столовой. В углу, между окном и шкафом с посудой, стоял Мамай. Прижавшись к холодному стеклу, неотрывно смотрел в темноту.
— Голиков! Женя… — тихо позвала Ольга Васильевна.
Мамай не слышал. Она подошла, осторожно положила ему на плечо руку.
— Почему здесь один стоишь? Иди погрейся.
— Я… мне не холодно.
Она силой отвела его голову, повернула к себе. Угрюмые, тоскующие глаза Мамая были сухие.
— Не надо так… Слышишь? Ты думаешь, мне легче? Ведь у нас с ним вся… вся жизнь рядом. — Голос у Ольги Васильевны дрогнул. — А ты… ты не так уж виноват.
Старые школьные часы на стене зашипели и с хрипом пробили десять раз.
— Вот что, девочки: маленьким спать пора, — сказала, кладя на стол вязанье, Валентина Ивановна. — Ведите-ка их понемногу наверх!
— А я боюсь наверх, — вдруг громко сказал худенький глазастый малыш-первоклассник.
В столовой сразу замолчали. Стало слышно, как пощёлкивают в печке разгоревшиеся щепки.
— Чего ж бояться? Ведь мы все с тобой!
Валентина Ивановна встала, спокойно собрала вязанье… Хлопнула входная дверь. Трое ребят втащили охапки белых, пахнущих смолой стружек.
— Ольга Васильевна, там приехали, вас спрашивают! — крикнул один и, испугавшись своего голоса, замолчал.
— Меня?
Она вышла в коридор, на лестницу. На площадке стоял кто-то небольшого роста. Свет из открытой двери упал на каменные плиты.
— Варюша! Ты? Одна?
— Нет, дядя во дворе. Придёт сейчас… Бабушка…
Варя стянула с головы платок и шагнула к ней.
— Ты… всё знаешь? — Ольга Васильевна смотрела ей прямо в глаза.
— Да, я знаю.
Голос у Вари был звенящий и, казалось, вот-вот сорвётся.
— Пойди ко мне, девочка. Что с тобой?
— Нет, я ничего. Бабушка, я сегодня же вернусь с дядей обратно в Сайгатку, к Вадиму. А сейчас… Я потому приехала… Сейчас мне так нужно было повидать тебя!
Варя тут же, в тёмном коридоре, схватила Ольгу Васильевну за руку и прижалась к ней всем телом.
Сергея Никаноровича похоронили на том самом кладбище, где летом, в день объявления войны, Варя с Ганей нашли гнездо трясогузки и мимо которого он сам столько раз проходил по дороге в Сайгатку.
Как-то, вскоре после приезда в интернат, Сергей Никанорович сказал шутя:
«Вот где хорошо и спокойно. Если я не доживу до конца войны, положите меня только здесь».
Был мороз, и в промёрзшей земле с трудом удалось вырубить могилу. Пришлось разжечь костёр и отогревать землю тлеющими ветками. Снег сровнял другие могилы, замёл потрескавшиеся каменные плиты, и чернели на нём одни только кресты.
Провожали Сергея Никаноровича всем интернатом.
Из Тайжинки пришли ребятишки и женщины, успевшие привыкнуть и полюбить москвичей. Из Сайгатки — не только близкие Сергею Никаноровичу, но и все те, кто хотел выразить сочувствие людям, которых война оторвала от привычной жизни и столкнула с их судьбой. Кто знает, не будь этой войны, уносящей столько жизней на фронтах, может быть, и Сергей Никанорович был бы сейчас жив?
На следующее утро Андрей Козлов, Спиридон и Маша нарубили в лесу хвойных веток, ушли в интернат и помогли убрать небольшой белый гроб. Его перевезли днём в сайгатский клуб, а уже оттуда — на кладбище.
Варя, бледная, с сухими глазами, молча шла между Ольгой Васильевной и Борисом Матвеевичем. И только когда обтянутый красным полотном грузовик, медленно идущий перед ними, качало на ухабах, она протягивала к нему руку и говорила:
— Осторожней бы… ехали.
Самых маленьких оставили в интернате. Остальные, закутанные и обвязанные всем, что только было тёплого, пришли как один.
С Вадимом в больнице осталась Вера Аркадьевна — ему сказали, что дедушка заболел; не очень опасно, но заболел.
Ольга Васильевна держала Варю за руку. С другой стороны рядом с ней шёл Мамай.
Варя никогда не видела близко умерших людей. Но ей не было страшно совсем. У Сергея Никаноровича было такое же, как всегда, только чуть удивлённое лицо и привычно сложенные на груди руки.
И когда уже на кладбище, около темневшей среди снега могилы, Ольга Васильевна нагнулась и спросила её: «Ты хочешь попрощаться с ним?» — Варя спокойно подошла и, как многие, поцеловала его в холодный лоб.
