– Какую же, государь, мораль можно вывести из сей притчи? – спросил принц Де Линь.
– Очень простую. Я умру молодым» (
Это вторая после инструкции невесте и последняя из известных нам исповедь Павла: еще одна матрица его жизни и царствования.
Даже если почесть эту историю только лукавой мистификацией, она дает достаточное самоописание, состоящее из лаконического определения смысла жизни («жить честно и справедливо, по совести»), указания на великое наследство (правнук Петра Первого), жалобы на несбывшееся предназначение («умру молодым») и диагноза собственной болезни («страшно жить»).
Павлу всегда очень хотелось походить на прадеда, и сама его неутомимая любознательность во время путешествия по Европе шла, конечно, не только от собственной его энергичной натуры, но была также воспроизведением неутомимой любознательности Петра Первого, тоже когда-то путешествовавшего по Европе и привезшего оттуда в Россию новую государственность, – воспроизведением, так сказать, сублимированным: очищенным от варварской грубости прадеда. Павел был вторым после Петра представителем русского царского дома, приехавшим в европейские страны, – никто из русских царей, цариц и их наследников и наследниц не ездил вослед Петру с визитами на Запад. И все это, конечно, в глазах Павла придавало особенный статус его вояжу.
Но все на Западе видели неверность его судьбы, и прием, которого он удостоился в Европе, являлся выраженным через его персону знаком европейского высокопочитания опасной русской императрицы. Он чувствовал это и искал любые способы возрасти в глазах своих европейских наблюдателей, в том числе такие, как история о встрече с призраком.
Однако история эта, даже если делать скидку на двойную неточность ее пересказа – сначала неточность мемуаристки при записи воспоминания молодости, а затем неточность переводчика при переложении этой истории с французского – так вот, даже с такой скидкой история эта выглядит все-таки очень мало похожей на продуманную мистификацию, несмотря на улыбку Куракина во время речи Павла. Как-то слишком все серьезно высказано – непонятно, где искать проблеска иронии – признака игры.
Особенно же угрюмо серьезен финал: о страхе жить и о ранней смерти – как-то уж очень живо проблескивает здесь не ирония, а чувство реально, мистически ощущаемой щели, сквозь которую душу пронизывают лучи из запредельных высот.
«Бывший при воспитании Павла профессор Эпинус говаривал: – Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке. Порвется эта ниточка; машинка завернется, и тут конец и уму и рассудку» (
И посему после этой брюссельской исповеди Павла можно было бы ставить точку в нашем рассказе, независимо от того, умрет он молодым или будет убит в зрелом возрасте.
Все уже рассказано. Все ясно. Какую бы тайну ни представлял собой человек – если долго исследовать его тайну, в конце концов выяснится, что самыми верными были первые впечатления от знакомства с ним, а само исследование дало только ряд иллюстраций, подтверждающих это впечатление. – Строго говоря, осталось перечислить только некоторые события, происшедшие после 29-го июня 1782 года – и то лишь затем, чтобы у читателя не оставалось досады на внезапную развязку: во-первых, сообщить, что памятник Петру Первому – с вдаль простертой рукой, на коне, на гранитной скале, – был открыт через месяц с небольшим после того, как Павел рассказал свою таинственную историю; во-вторых, довести отрывки из путешествия графа и графини Северных до их возвращения на родину и, в-третьих, добавить несколько сведений о том, как они прождали еще четырнадцать лет наступления 7-го ноября.
Путешествие их в ту минуту, когда мы прервались для видения о Петре Первом, уже подходило к концу. Из Голландии они проехались по некоторым владениям мелких германских герцогов и принцев, заглянули в Швейцарию и после месячной идиллии на родине Марии Федоровны в Монбельяре, в окружении многочисленной ея родни, осенью отправились домой: Штутгарт – Вена – Краков – Гродно – Митава – Рига. Двести сундуков со шляпками, платьями, лентами, газом, брошками, бусами, серьгами, книгами, мебелью и живописными полотнами, приобретенными во время пути, следовали долгим обозом позади.
20-го ноября, в воскресенье, они вернулись в Петербург под легкую метель и тихий морозец. А может быть, под тихую метель и легкий морозец. А может быть, снег еще не выпал и дорога утопала в слякоти. Так тоже бывает 20-го ноября по нашему календарю. В Европе стояло уже 1-е декабря. Но главное не погода, а состояние души.
Разочарования и обиды начались в первый же вечер:
– Екатерина встречает детей по-домашнему: ни фейерверков, ни иллюминаций, ни триумфальных арок, – словом, совсем не так, как Иосиф или Людовик;
– князь Куракин немедленно выслан в свое имение – в Саратовской губернии село Борисоглебское, без права выезда – за злоумышленное согласие с полковником Бибиковым (впоследствии по усиленной просьбе Павла ему разрешили приезжать в Петербург раз в два года);
– Павел перестает приглашать к себе графа Никиту Ивановича Панина и бывать у него, чтобы не навлечь подозрений на учителя и не подвергнуть участи, подобной куракинской;
– Мария Федоровна оскорблена указами императрицы против ношения роскошей – запрещалось являться ко двору в платьях из парчи, делать на платьях накладки шире двух вершков, ставить прически выше двух вершков и проч. – «Мария Федоровна (в то время 23-летняя женщина), огромные волосы которой в то время славились, должна была подстричь их, что, разумеется, было ей очень горько, и она даже плакала» (
– по придворным закоулкам ползет слух: будто Екатерина хотела по возвращении Павла из путешествия устранить его от престолонаследия (см. депешу английского посланника Гарриса от 6 декабря 1782:
Итоги путешествия в чужие краи: «Если чему обучило меня путешествие, то тому, чтобы в терпении искать отраду» (
1783
Весна началась с двух кончин – 31-го марта умер граф Никита Иванович Панин, 12-го апреля – князь Григорий Орлов.
Двадцать один год состязались они у трона Екатерины, то помыкая ею при временных победах друг над другом, то подчиняясь ее воле и делая вид, что готовы друг с другом сотрудничать.
Смерть их, одного вослед другому, как будто нарочно пришлась на минуты победного присоединения Крыма новым хранителем престола – Потемкиным: 8-го апреля Екатерина выдала указ о превращении заветного полуострова в провинцию Российской империи.
В таких случаях принято говорить: кончилась эпоха. Смерть Григория Орлова случилась, в общем-то, неожиданно, хотя и ясно было, что он не жилец на этом свете: последнее время он проводил в угрюмом сумасшествии. Смерть Никиты Ивановича Панина ожидалась: он был на пятнадцать лет старее Орлова, болен, и ему шел уже 65-й год.
Он умер от паралича: «Накануне горестного сего происшествия был он здоровее и веселее обыкновенного; но поутру в четыре часа, ложась в постель, вдруг лишился он языка и памяти поражением апоплексическим <…>. Чрез несколько часов скончался он в глазах возлюбленного питомца своего <…>. В тот момент, когда душа его разлучилась с телом, великий князь бросился пред ним на колени и
