силен. После свадебного вечера своей сестры он успел выбрить голову перед походом, и это показалось мне добрым знаком: он, видимо, понимал, что мы пробудем в дороге достаточно долго. А я совершенно забыл, что несколько месяцев кряду не попаду к парикмахеру! Кроме того, Тенсинг всячески показывал, что хотел бы мне понравиться, и был очень аккуратен с багажом. О его честности свидетельствовало то, с каким жаром он утверждал, что его новый родственник Норбу должен вернуть мне деньги за туфли.
Что говорить, я безусловно предпочитал Тенсинга Норбу. Лицо у парня очень приятное, даже утонченное, хотя глаза были слегка налиты кровью, что придавало ему странноватый вид. Возможно, виной была болезнь. К сожалению, Тенсинг сменил свою чубу на черные брюки и белую потертую рубашку, что придавало ему излишне «модерный» вид. В вещевом мешке у него были пара ботинок, сменная рубашка и старая куртка военного образца, знавшая лучшие времена.
Он запихивал в него сапоги и европейские брюки с рубашкой, взятые исключительно из уважения ко мне. Несколько дней спустя он признался, что отец долго наставлял его перед путешествием, велев служить хорошо и слушаться меня во всем. Отец добавил, что это прекрасный случай поручиться и перенять европейские манеры.
Тенсинг тоже был возбужден первым днем пути. Он восторженно ахал при виде примуса, купленного в Калькутте, недоверчиво щупал мою одежду и ватную куртку. Его пальцы впервые касались нейлона и алюминия. Узрив аптечку, он тут же закатал штанину и показал мне рану на ноге, а после радовался как ребенок сделанной по всем правилам медицинской повязке.
Ньерчен все еще не появлялся, так что приходилось ждать на голодный желудок. Я попробовал было разжечь новый примус, но выяснилось, что форсунка сломана. Попытки починить ее оказались бесплодными, и мы отправились на общую кухню.
Она помещалась в глубине дзонга. Вдоль стен были очаги с решетками, на которых молодые монахи готовили себе пищу. Один, завидев нас, предложил взять его медный таз с водой и воспользоваться, когда он уйдет, его огнем. Другие ребятишки, лет по двенадцать, принесли, куски дерева. Весть о нашем приезде быстро разнеслась по крепости (на кухне, как известно, новости циркулируют быстрее всего). Вскоре человек тридцать собрались в задымленном помещении поглядеть на нас. Самые юные хихикали, теребя себя за нос и обсуждая при этом длину моего — он значительно превышал местные каноны. Хотя им и раньше доводилось видеть иностранцев, они украдкой щупали мою одежду, а Тенсинг терпеливо втолковывал, что я не индиец, а очень ученый человек, приехавший с далекого-далекого Запада. Слово «француз» ничего не говорило ни Тенсингу, ни монашкам. Решив оставить своего спутника при деле, я отправился на прогулку.
Один молодой монах предложил стать моим гидом по дзонгу. Пройдя несколько молелен, расположенных вокруг главного двора, мы миновали еще одну решетку и оказались во внутреннем дворике.
Все дворы опоясывали галереи, куда выходили двери комнат обоих этажей. Галереи были сделаны из толстых плах, вырубленных топором, и выкрашены в темно-красный цвет с узорами из символических лотосов.
Подобно большинству дзонгов, цитадель разделялась на две части: религиозную, где жили монахи, стояли молельни и святилища, и мирскую, где жил властитель закона и главный интендант. Там же была их собственная молельня, склады, а в подвале — кухни, цейхгаузы и арсенал.
Настоятель дзонга — третье по значению лицо после властителя закона и ньерчена. Нас поселили в мирской части, хотя никто не возбранял гулять по всей крепости. Женщинам в дзонге жить запрещается, и, когда они приходят в крепость, скажем, чтобы сдавать зерно в королевские амбары или по другому случаю, они имеют право находиться только в мирской части.
В Вангдупотранге, как в Тхимпху и Паро, меня поразил архитектурный талант людей, сумевших построить такую мощную и в то же время такую элегантную крепость. Дзонг не с чем сравнить, ибо у нас в Европе нет аналогов ему ни по размерам, ни по значению. Дзонг — не просто монастырь и крепость. Это в буквальном смысле град (огороженное стеной место), центр цивилизации, где живут сотни, а иногда и тысячи людей. Тут и ремесленники, и мясники, и повара, и монахи, и целый сонм господ, слуг, солдат и фуражиров. Дзонги являются гостиницами, где спят заезжие путешественники, рынками и тюрьмами.
Жизнь каждого бутанца связана с дзонгом общественно, политически и религиозно. Крепости напоминали мне гигантские трансатлантические теплоходы — замкнутые автономные миры в открытом море. Только здесь вместо воды вокруг теснились горы. В дзонги приходят жить монахи из более мелких монастырей; туда же приводят закованных правонарушителей. В дзонг являются все главы деревень на заседания административных советов, крестьяне — чтобы сдать продукты, воины — чтобы получить оружие. Все они остаются ночевать в крепости, где на узком мощеном дворе на глазах у всех разыгрываются ежедневно человеческие комедии или трагедии. Каждый становится свидетелем чужих радостей и горестей, выставленных на всеобщее обозрение и суд властителя закона, властителя провианта или властителя душ.
Подобная интимность делает удивительно насыщенной социальную жизнь страны и придает особое значение политической власти. Не удивительно, что при одном упоминании о дзонге лица крестьян из маленьких селений в долинах становятся почтительными. Ничто в жизни крестьянина не ускользает от внимания дзонга. Всякий раз, поднимая взор, королевские подданные видят колоссальную массу крепости, которая царит — в прямом и переносном смысле — над их жилищем и их жизнью. Несколько часов было достаточно для того, чтобы и я оказался в колдовской власти дзонга…
Конечно, я не забывал, что основные трудности давно ожидаемого путешествия еще впереди, и решил сегодня же вечером поговорить с властителем закона.
Правитель Вангдупотранга выбрал семейную жизнь. Обычно они оставляют жен у домашнего очага, а сами живут холостяками в дзонгах. Но здесь тримпон обитал в маленьком домике возле крепостных ворот, сочетая административную деятельность с семейными радостями. Внутри крепости это было бы невозможно, так как женщинам, повторяю, нельзя оставаться там на ночь ни под каким предлогом.
Я изложил хмурому тримпону свои намерения, уточнив, что хотел бы получить двух вьючных лошадей, с тем чтобы завтра двинуться в Пунакху. Он выслушал не перебивая, а когда я кончил, что-то буркнул себе под нос и повернулся ко мне спиной. Пунакха лежит в стороне от моего маршрута; я решил, взяв только самое необходимое, провести там несколько дней, прежде чем начать переход через Черные горы к форту Тонгса, первому этапу по пути на восток. Почти Сверенный, что просьба моя останется без внимания, я вернулся в дзонг.
Тенсинг поджидал меня с большой чашкой буроватой жидкости, которую он отважно назвал чаем. Он, правда, объяснил, что это «инджи ча», другими словами — «английский чай», в отличие от супового тибетского чая — дьявольской смеси животного сала, соли, молока, веточек и случайно затесавшихся туда нескольких чайных листиков.
Я объявил, что сейчас научу его заваривать чай и в дальнейшем прошу действовать именно так. Никакой импровизации! Мой рецепт начинался следующим образом: прежде всего ты моешь руки в чистой воде, потом тщательно моешь чайник и чашки…
Наконец я кончил, полагая, что сделал доброе дело. Тенсинг одобрил рецепт и сказал, что сейчас так и сделает. Он взял мою чашку, выплеснул ее содержимое за окно и вытер подолом своей рубашки. Потом тем же способом вытер кастрюлю, руки и снова чашку. Затем сказал, что пойдет набрать чистой воды в роднике у подножия дзонга. Лицо его изобразило крайнюю степень удивления, когда я заметил, что с помощью воды можно также мыть чашки. Он с укоризной посмотрел на меня: ведь он так старался… И тут я понял, что в его действиях была известная логика: чем больше грязи оставалось на рубашке, тем меньше ее, следовательно, было в чашке и кастрюле!
Я решил, что в первый день не следует так капризничать. Если и дальше придираться к мелочам, он сочтет, что я несносен.
Было пять часов пополудни, а во рту у нас еще не было ни крошки. Монастырь подрагивал от ударов барабана; на двенадцати алтарях дзонга монахи меняли воду в серебряных кубках для приношений, стоявших перед невозмутимым Буддой или страшными масками демонов. Человек в ножных кандалах почему-то оказался у дверей нашей комнаты и смотрел на нас с удивлением. Вид у него был совсем мирный, хотя мне сказали, что он совершил попытку покушения на короля. Его не упрятали в темницу: целый день он мог сидеть на солнышке и наблюдать за жизнью дзонга. Довольно мягкое наказание…
