тех пор, в разговоре не сразу на нужное слово попадаю, все мимо промахиваюсь. Ну, думал, — всё, отстанут. Но однажды случилось вот что. Волки поверили, что я не охотник больше, и расхрабрились, у свинопаса козу задрали, потом у мясника собаку, а у чабана кожух в клочья растерзали. Куролесят, совсем распоясались — режут без разбора, что только им на глаза попадет: коня так коня, быка так быка, даже пугало в огороде и то не пожалели.
Пострадавшие хозяева пугала прибежали ко мне:
— Ты, говорят, охотник, у тебя ружье, ты и должен уничтожить разбойничье семя.
— Погодите, не горячитесь, — поясняю им. — Разбой разбоем, волков перевести можно, да только что за лес без волков?
— А что за деревня без пугала? Сами, что ли, станем воробьев с конопли гонять?
— Погодите шуметь, — успокаиваю их. — Слезы слезами, но какое же село без беды?
— А что за село без скота? Хочешь, чтоб мы друг друга пасли?
— Согласен: нет села без мужика, огорода — без пугала, леса — без волка, — уговариваю, а переговорить все равно не могу. Да и то правда, кому приятно, когда дикие звери домашний скот без всякого плана режут?
Однако нет худа без добра: волк — скотину, я — волка, и оба довольны.
Сижу в кустах, караулю, стадо охраняю. Чтоб не заснуть, горсть муравьев за шиворот сунул. Тут уж не до сна — будто иглами насквозь пронзает. Сижу, но проку мало. Я серого на одном конце жду, а он на другом самую жирную овцу хватает и на моих глазах в лес угоняет. Не несет, не тащит, не волочит, а как опытный погонщик ухватит ее за загривок — сам рядом бежит и ее, беднягу, хвостом подгоняет. Та блеет, трусит рысцой, а сопротивляться даже и не думает, глупая. Я вдогонку кинулся. Да разве пешему догнать лесного зверя, когда он во всю прыть на обед мчится!
— Плохо дело, — плачет пастух.
— Не так уж плохо, — ободряю. — Теперь несколько дней спокойно поживешь.
— Это хорошо! — радуется недотепа.
— Не так уж хорошо, — не даю ему успокоиться. — Через несколько дней волк проголодается и снова придет за своей долей.
Объяснил ему все толково, по-научному, сам отдыхать ушел, а пастух остался стоять на лугу баран- бараном.
Лег спать и вижу пастуший сон: подпаски меня песнями прославляют, а волков отпевают, дудочки заливаются, кнуты щелкают, пастухи силой меряются, пни выворачивают, в игры пастушьи играют. И от этих игр небо пополам раскалывается, земля натрое разваливается.
Проснулся я от всего этого грохота и не могу сообразить: то ли в самом деле конец света пришел, то ли у нас кто-то стену колом высаживает.
— Кто там? — спрашиваю на всякий случай.
— Это мы, твои соседи, — отзываются за стеной. — Слушай, Микас, мы с Лауринасом человека в лесу нашли, волки его задрали, так думали, не ты ли это?
— А он еще жив? — руки-ноги у меня задрожали.
— С этим светом прощается.
— Не м-может быть! — язык перестал меня слушаться. — А как выглядит?
— Рост — твой, облик — твой, на носу — шишка, один глаз не открывается, и главное — одежка твоя.
'Неужели конец?' — мороз по спине пробирает, но все же я решил уточнить:
— А у этого человека рубашка клетчатая?
— Клетчатая.
— Красного цвета?
— Красного.
— Без пуговиц?
— Расстегнута.
— Из полы клок вырван?
— Точно.
'Все!' — похолодел я и предсмертным голосом выдавил из себя:
— Без рукавов?
— Рубашка с рукавами. А брюки без штанин.
— Ну, тогда можете спокойно спать: это не я, — и у самого гора с плеч свалилась.
Повернулся я на другой бок, спать собрался.
'А если это не я, так кого ж тогда волки задрали?' — вдруг стукнуло мне в голову. Вскочил, схватил ружье, свистнул Чюпкуса, выскочил из хаты. Помчался на опушку, потому что еще никогда в жизни не слышал, чтобы сытый волк осмелился на такое злодейство.
Решил я во всем разобраться.
Спустил Чюпкуса с цепи, и пошли мы ранним утром в лес по волчьим следам. Шаг шагнем — овцу задранную найдем, другой шагнем — теленка ободранного заприметим, весь путь усеян зверьем порезанным и освежеванным. И никак я понять не могу, почему это волки так странно ведут себя: как будто не охотятся, а мстят кому-то.
'Ох, не к добру', — подумал про себя, но Чюпкусу пока ничего не сказал.
Вскоре открылось озерко, затянутое ряской, и пять ясеньков над ним. Стволы у них расщеплены, и в каждый по маленькому волчонку засунуто. У одних хвост, у других — уши, а у кого лапу защемило. Все пищат, скулят, высвободиться пытаются, а старые волки вокруг мечутся, воют, тявкают, защемленные места детенышам лижут. Неподалеку туши овец лежат, шкура с них содрана, но волкам не до свеженины.
'Не иначе браконьеры набезобразничали!' — смекнул я сразу. Подойти побоялся: разорвут меня серые за чужой грех. И велел Чюпкусу заманить старых волков в сторону.
Пес понимающе тявкнул и стремглав кинулся в лес. Волки за ним. А я тем временем освободил волчат, отнес в логово, уложил и помчался приятеля выручать. Но ему — как с гуся вода! Носится вокруг болотца, огромными ушами как крыльями хлопает, волков дразнит. Только они начнут настигать, нацелятся схватить его, Чюпкус мигом припадет к земле, и волки кубарем перекатываются через него, а мой пес, не ожидая, пока они очухаются, несется в другую сторону. А уж когда к нему стали прилипать забытые и брошенные охотниками жестянки, консервные банки, штопоры, крышки от бутылок и всякие прочие железки, у волков нервы и вовсе сдали, они поджали хвосты и отступили.
Пошли мы с Чюпкусом домой злые, как хорьки. Волки нас не преследовали. Но не давали мне покоя черные дела браконьера: ведь на такое даже звери дикие не способны.
— Ищи! — приказал я Чюпкусу, подтолкнув его на след двуногого зверя, и свернули мы на просеку. Вскоре след привел к дому истерзанного волками человека. Он лежал еле живой и чуть дышал.
— Плохо? — спросил я.
— Могло быть и хуже, — ответил он.
— А волчатам каково?
— Сосед, только ты никому не говори, — молил он, хватая меня за руки. — Это я на всех беду навлек… Моя вина… Больше никогда так делать не буду.
— Твое счастье, что больной, а то я бы тебе ногу защемил, знал бы, как это сладко. Ну, ничего, выздоровеешь, я тебя, ворюга ты эдакий, кошками затравлю, потому что доброй собаки на тебя жалко! — пообещал я ему и пошел было к двери, вдруг вижу — стоят в углу невиданные охотничьи сапоги из шкуры неведомого зверя. Длинные голенища разукрашены всевозможными железками, застежками, молниями, пуговицами, а подошвы на толстенной рифленой резине.
— Откуда взял? — строго спрашиваю.
— Да был здесь такой господин, — замялся больной.
— Что ему понадобилось?
— Да чучела звериные делал.
— Иностранец?
— Может, и иностранец. Говорит, будто во рту картофелину горячую держит.
