воине! О каждом! Понимаешь?
— О чем ты говоришь? — не понял Рюрик. — Как это — о каждом? — сурово спросил он, представив себе почему-то только Дагара.
— Что вас разъединяет сейчас? Знаешь? — цепко спросила она и смело посмотрела в его глаза.
— Разъединяет?! — переспросил он и недоуменно пожал плечами.
— Да! — подтвердила Руц. — Разъединяет… — и пояснила: — Один дружинник поклоняется Перуну, другой — Сварогу, а домой придет — то Стрибогу, то Святовиту, то Велесу. Так?
— Ну и что? — опять не понял Рюрик, но уже почувствовал опасно натянутую нить разговора и решил сразу же ее подсечь.
— Именно это нас и объединяет. Да, мы молимся разным богам, но за наше общее благо! И боремся, чтобы быть свободными! Свободными и от германцев, и от… твоих христиан! — крикнул он, глядя в ее потемневшие глаза.
— Но это же самообман, Рюрик! — прокричала Руцина. — Ты все время закрываешь глаза на то, что уже есть и определяет нашу жизнь! — убежденно проговорила она. не давая себя перебить. Она уже не пыталась ему понравиться и не сдерживала себя, забыв все христианские заповеди. Гнев обострил ее черты, и Рюрик увидел, как постарела его старшая жена.
Рюрик посмотрел на ее злое, такое чужое лицо и понял все.
— Руц, ты веришь, но вера твоя не изменила души твоей, и еще много времени пройдет, прежде чем ты станешь истинной христианкой. Так и я… — в голосе его прозвучала такая обреченность, что Руцина вздрогнула и поняла, что сейчас он произнес приговор себе.
— Но… Рюрик, ты же обрекаешь себя на… беспрерывную борьбу! оторопело прошептала Руцина и посмотрела на князя так, как смотрит мать на своего любимого и опасно больного ребенка. — Опомнись! — взмолилась она. Ведь будут страдать и твоя дружина, и все племя!
— А если мы примем христианство, то… страдать не будем?! — Князь покачал головой и усмехнулся.
— Да! — азартно подтвердила Руцина с такой горячей поспешностью, что Рюрик невольно улыбнулся.
— Ты наивна, Руц! Все было бы слишком просто. Но разве единый бог может владеть всеми тайнами нашей такой многозначной жизни?
Рюрик обреченно покачал головой, в хмуром молчании облачился в свои княжеские одежды, поднялся и направился к двери. Когда он вышел, она упала на постель и зарыдала так горько, как воют простые бабы над дорогим им покойником. Она поняла, что в этот раз он ушел из ее одрины надолго, может быть, навсегда.
Это было два года назад, и тогда же, на празднике весны, князь увидел красавицу Эфанду и был поражен в самое сердце ее юностью и прелестью. Она танцевала, и движения ее были легки и изящны. Все затаив дыхание следили за молодой березкой, которую разлучили с ее возлюбленным. Танец был ритуальным, но Эфанда сумела интуитивно точно соединить в своих движениях тоску молодой девушки и трепет нежной тоненькой березки. В свои тридцать лет Рюрик такого еще ни разу не видел и заволновался. Волнение всколыхнуло в нем душу и напомнило о не старом еще сердце. С этого все и началось.
Он везде искал встречи с ней, а поскольку она редко выходила из дома, то передавал ей поклоны. И если боги посылали князю день, в течение которого он не видел ее или не смог ей передать поклон, то такой день для Рюрика был черным. И понял повзрослевший рикс, что черных дней в последнее время что- то стало слишком много. И вот теперь этот мальчишка разбередил его рану.
— Не передавай ей больше от меня поклоны! — Голос князя сорвался на последнем слове. Он ударил коня плетью и поскакал к толпе друзей-военачальников. «Что ж, — думал князь, — наверно, я, грубый вояка, не стою такого чуда, как Эфанда. Пусть сын Юббе Аркон сорвет этот прекрасный цветок…»
— Трус! — зло прошептал Олаф вслед князю и закусил губу…
— Ну и что? — с любопытством спросил Стемир, настигнув Олафа, как только князь отъехал.
— Ничего! Он испугался более молодого соперника.
— Да ну его! — После того как князь скрылся из глаз, нахальства у Стемира прибавилось. — Он, наверное, устал тешиться со своими женами и наложницами! Он уже старик, а Эфамда настоящая красавица! Я б на ее месте выбрал себе знаешь кого? — разошелся Стемир, но Олаф глянул на него такими глазами, что тот сразу же прикусил язык.
— Хватит болтать! Инга[25] вождя должна быть женой князя! — крикнул молодой вождь и натянул поводья.
Стемир пожал плечами и отъехал к отцу: посол Эбон уже искал своего озорного сына.
Олаф пришпорил коня и не остановился до тех пор, пока не доскакал до ворот своего дома. Оставив слугам коня, он опрометью бросился в дом, желая только одного: не встретить по дороге ни сестры, ни матери.
Распахнув дверь своей гридни, Олаф остановился как вкопанный: Эфанда, давно ожидавшая брата, рассеянно перебирала на столе его вещи: поясной набор, серебряные фибулы, гребни и глиняные шашки. Увидев брата встревоженным, почти злым, таким, каким ни разу его еще не видела, она вздрогнула и замерла, безошибочно почуяв, что его состояние каким-то образом связано с ней. «Что-то нехорошее произошло…» — подумала девушка, и сердце у нее упало.
— Что? — прошептала она и так посмотрела на брата, что у того язык не повернулся сказать ей правду. — Что-нибудь на скачках? — с ужасом спросила она, ощутив, как похолодели у нее руки.
— С князем ничего не случилось, — резко ответил Олаф, пряча свою растерянность за юношеской развязностью. — Ни Аскольд, ни Дир на него не нападали, — съязвил Олаф, но тут же понял, что поступил скверно, и, как бы извиняясь, добавил: — Хотя соперничали с ним.
Эфанда внимательно посмотрела на брата, который, согнувшись, чтобы не смотреть ей в глаза, размашисто прошелся по гридне, и тихо заметила:
— Отец говорил, что только горе сгибает человека. Отчего же согнул спину ты?
— Я?! — Олаф выпрямился и расправил широкие плечи. — Тебе показалось… Или это от скачек, — нашелся он.
— Мне слуги сказывали, что нынче скачки весело прошли. Состязались старики и были удальцами, — уже бодрее проговорила Эфанда.
— Слуги, слуги, — неожиданно закричал Олаф. — Когда сама будешь выходить на волю, затворница? Посмотри на себя! Одни глаза остались!
Эфанда вспыхнула:
— Ты, верно, устал или с кем-нибудь поссорился, — грустно заметила она. — Но не упрекай меня больше тем, что я не показываюсь на людях. Так долго тянулся этот год печали, а теперь… — Олаф посмотрел ей в глаза и со страхом подумал: «Неужели все поняла?» — А теперь, я думаю, и вовсе никому не надо показываться, — с трудом договорила Эф и, не поднимая глаз на брата, медленно вышла из его гридни.
— Рюрик, ты должен понять старую Унжу, — терпеливо и по-матерински нежно проговорила вдова вождя Верцина.
Они с Рюриком одни сидели в ее гридне, и Унжа сделала так, чтобы в этот вечер им никто не мешал: Бэрин увел детей на поучение к друидам и обещал их там подольше задержать, а слугам она приказала закрыть ворота и никого не пускать в дом. Унжа, укутанная в большой черный убрус, ежилась от прохлады и тяжелого разговора, затеянного ею самой по воле и зову материнского сердца.
— Ты же любишь Эфанду, — уверенно сказала Унжа, глядя на князя своими поблекшими, когда-то ярко-синими глазами, и грустно спросила: — Но почему ты от нее отказываешься, нe могу понять… — Она пожала плечами и с гордостью добавила: — Мой Верцин был старше меня на пятнадцать лет. Разве это мешало мне любить его и родить ему столько детей! Ну и что же, что у него были еще три жены! Я пережила их только потому, что он больше других любил меня. А таким мужчинам, как мой Верцин и ты, можно иметь и десять жен! — с уверенностью заявила она и опять ласково посмотрела на князя.
— Я люблю Эфанду, это верно. Ее нельзя не любить, — улыбнувшись, сказал Рюрик, а затем так тяжело вздохнул, что вдова беспокойно посмотрела на него, — но моя жизнь — жизнь князя — вечно на
