благословляет размашистым крестным знамением, обнимает и шепчет на ухо: «Ждал тебя, сынок». Всматриваюсь в его родное лицо и замечаю, как постарел он, седина полностью вытеснила остатки темных волос окладистой его бороды, глубже стали лучики морщин вокруг добрых улыбчивых глаз, высокий лоб его сильно загорел. Он тоже глядит на меня, замечая, должно быть, мою суетность и рассеянность. Ничего не скроется от его пронизывающего взгляда. Он уже все знает обо мне, даже то, чего я и сам не подозреваю. Нагибает мою голову к своему плечу, долго держит крепкой горячей ладонью затылок, молится… Хочется сползти по его груди и упасть на колени перед ним, как блудный сын перед евангельским отцом. И также не услышу я упреков, но только слова прощения и радости.
Сидим в трапезной, и слышу его неторопливый рассказ о восстановлении храма, о людях добрых, помогающих ему, о темных личностях, исподлобья наблюдающих за его пастырской деятельностью, но не могущих зайти внутрь церковной ограды. После задумчивой паузы слышу:
? Да… Грешить легко ? это как с горки на санках съезжать: весело, сердце сладко замирает. А в Царствие небесное ? как на гору взбираться: тяжело, потом обливаешься, жажда мучает, но там… ? спасение! ? озаряется светлой улыбкой лицо старца.
Коренастый мужчина со шрамом через всю щеку заботливо накладывает в мою тарелку тушеные овощи, необыкновенно вкусные. Отец Антоний рассказывает, как этого Вадима недавно отпускал он в город по делам. «И был-то там всего два дня, а почернел, как негр», ? завершает он рассказ. Разумеется, имеется ввиду не загар или пыль дорог, а чернота духовная, липнущая от соблазнов мира. Вадим смущенно кивает: точно почернел, еле отмылся под епитрахилью. Из старых знакомых никто его не узнает, говорят, что он или с ума сошел, или околдован. Сам же Вадим считает, что только начал просыпаться от страшного сна и зажил, как человек. Батюшка изредка утешает его легкой похвалой, а иногда отрезвляет мягким упреком.
С омерзением думаю, как грязен я после моих блужданий по пьяным, сквернословным глубинам строительного ада. Мне нужно скорей взяться за Покаянный Канон, внимательно осмотреть свою душу, вытащить оттуда всю греховную скверну и спалить ее огнем покаяния.
После трапезы уединяюсь в келии, где приезжей старушкой приготовлена для меня постель. Здесь, за толстыми стенами, в тишине и полумраке зажигаю свечу перед иконами и, став на колени, приступаю к молитве. Ни единая посторонняя мысль не лезет в живую ткань молитвы: видимо, отец Антоний помогает. Правая рука щепотью упирается в сердечную область, куда направляю невидимый, но ощутимый свет, просветляющий мое почерневшее сердце.
Там, в бесконечной глубине, под окаменевшим наслоением грехов теплится огонек Божьего духа. Туда через мрачные надолбы пробивается свет молитвы, оставленный нам великими святыми угодниками. Тысячный раз читаю эти слова, но именно сейчас каждое слово, как лазерный луч, прожигает греховные скалы моего внутреннего ада. В этот миг каждое слово молитвы представляется драгоценным камнем дивной чистоты и бесконечной ценности.
Мягко нарастает желание покаянного очищения. На листочек бумаги выписываю один за другим свои грехи. Сейчас, когда сердце размягчилось, занозы грехов заметнее и вытаскиваются легко. Редко случается, чтобы названные и выписанные грехи вызывали такое острое отвращение. Полностью исписал листок, тянусь за вторым, а память все поднимает из глубины — один за другим. Но вот, кажется, и все. Вставать с колен не спешу, всматриваюсь в глубины времени, будто вновь проживаю свою непутевую жизнь. Вроде все. Господи, помоги вспомнить, если что забыл!
В душе появляется если не чистота, то ее светлое предощущение. В голове рождаются слова: «Хорошо ты сегодня потрудился». Сначала это настораживает, но вдруг узнаю голос отца Антония и мысленно благодарю его за молитвенную помощь. Если за преступлением следует наказание, то искреннее покаяние дарует утешение. Ложусь в прохладную постель и погружаюсь в спокойный сон.
Утро будит меня ярким солнечным лучом и петушиным криком. Просыпаюсь бодрым, с ощущением, что сейчас произойдет что-то очень хорошее. Не успел встать, как слова утреннего правила сами собой звучат в сознании и просятся наружу. «Первые утренние слова отдай Господу», ? звучит голос отца Антония в голове.
Одеваюсь и выхожу наружу, наскоро умываюсь холодной водой под рукомойником во дворе. Здесь поют петухи, заливаются птички, солнце слепит яркими лучами. По безлюдному двору направляюсь в храм, любуясь сверкающим покрытием объемного византийского купола. Перед входом на лавочке сидят отец Антоний с молодой семейной парой, о чем-то вполголоса говорят. Батюшка благословляет меня зажечь лампады и свечи. Огоньки создают мягкий уют, отражаются в серебре окладов, каменьях и рамках.
Подходит отец Антоний, говорит, что все эти украшения выполнил Вадим. Предлагает помолиться. Подходит к аналою и запевает. Его удивительно молодой баритон наполняет пространство храма. Чувствуется, как любит молитву этот человек: он не спешит, каждое слово произносит внятно, чуть нараспев, меняя громкость от полушепота до гремящих восклицаний. Крестное знамение его широкое, неторопливое. Ничего сейчас не существует для него, он творит самое важное дело.
…Стою на коленях у аналоя, моя голова покрыта епитрахилью, сверху лежит рука батюшки, броневым шлемом защищая от сторонних вмешательств. Ладонь моя прижата к окладу Евангелия. Читаю свою хартию, вытесняя стыд острым желанием очищения. Следуют несколько уточняющих
