пока не иссякли последние силы. Упал я под каким-то деревом, стуча от страха зубами и глотая горькие слезы. Совсем смеркалось. Если я останусь в живых, никогда больше не пойду один в этот страшный лес, ноги моей здесь не будет! И тут вдруг мне вспомнился рассказанный матерью случай с двумя приятелями, которые встретили в лесу медведя. Один сразу влез на дерево и спрятался, а другой прикинулся мертвым, и медведь не заел ни того ни другого, но только первый поступил очень бесчестно: оставил друга на съедение медведю. Тогда я сильно негодовал на плохих людей, но теперь мне пришло в голову, что непременно так и надо поступать. Особенно, если здесь нет ни Юргиса, ни Стяпукаса, ни другого какого- нибудь товарища, которого мог бы заесть медведь. И я, не долго думая, вскарабкался на дерево. Это была старая, подгнившая ель с густо переплетенными ветвями, на которые я и уселся, как в добротный кузовок, а для верности снял пояс и привязал себя к стволу. Теперь меня ищи-свищи все барсуки, все волки и все медведи!
Наступила ночь. Я не видел больше не то что деревьев, но и своего носа. Пропотевшая, прилипшая к телу рубаха стала остывать. Мелкая дрожь пробирала до костей, лишь лицо и руки ныли от множества царапин и ссадин, а голова клонилась все тяжелее, и глаза смыкались…
«Подремлю до утра, думаю, а как рассветет, все найду…»
Внезапно я вздрогнул от человеческого голоса. Розовые лучи солнца пробивались сквозь ветви елей, падали на кустарник, на лужайку.
— Да слезай, чего там! — опять проговорил кто-то.
Внизу, под деревом, стоял незнакомый мужчина и, задрав голову, смотрел на меня. Нетерпеливо махнул рукой. И когда я съехал по веткам наземь, он оглядел меня с головы до ног, улыбнулся:
— Ты пастушонок Чяпулисов?
Я исподлобья посмотрел на него. Это был еще молодой, высокий, ростом много выше Йонаса, человек с бледноватыми, должно быть редко видевшими солнце и ветер щеками. Из-под высокого лба глядели на меня ясные голубые глаза, освещенные какими-то неуловимыми огоньками.
— А ты кто такой? — спросил я.
Он опять улыбнулся, и теперь я увидел на его щеках две круглые ямки.
— После узнаешь, — проговорил он негромко. — Идем. Дома думают, что от тебя и мокрого места не осталось, волки заели, одни пуговицы в лесу валяются. Так сказала Розалия.
И, не ожидая, что я ему отвечу, пошел вперед, все время озираясь по сторонам, изредка роняя:
— Смотри и ты, чтобы запомнить, не то опять заблудишься среди трех сосенок.
— Я сюда больше не приду…
— Дело твое. Говорю, чтобы знал и не шатался по ночам.
Вдруг он остановился, весело рассмеялся, и опять на его щеках появились круглые ямки.
— Ну и задал ты хлопот кулакам! Розалия кричит: пускай пастушонка хоть сам леший унесет, да одежа… Зачем пропадать одеже? Собери, говорит, все, что осталось после волков, и принеси, хоть на заплаты пойдет! Что и говорить, заботливая женщина эта ваша Розалия, — добавил он, уже не смеясь. — Ну, идем, идем, сейчас тебе надают по заднице.
Начались наши пастбища. В кустах звякнул колокольчик пеструхи. Среди деревьев показалась Она с потемневшим от росы подолом юбки, помахивающая палкой вместо кнута.
— Нашел?
— Да.
— Ох, получишь ты от хозяина, ох, получишь! — сказала она. — Еще с вечера вожжи намочил. Как пригонишь стадо, и задаст! Ты хоть коровам дай досыта наесться — может, отойдет.
— И ты попасешь, — сказал мужчина.
— Как так я! — вспылила Она. — Мало того, что я этого шатуна в обед отпускаю, теперь опять? Мне еще целое поле навоза растрясти, белье замочила, свиньям травы нарвать…
— Попасешь, — повторил мужчина тихо, но так твердо, что Она только засопела.
Мы повернули, чтобы идти домой. Я уж понял, что этот человек — наш новый батрак Пятрас. Тот самый большевик Пятрас, из-за которого так бушевала Розалия, заблаговременно выдворившая нас с Оной из избы в чулан. Я шел рядом и все поглядывал на него, стараясь увидеть какой-нибудь признак, по которому можно узнать большевика. Но он шел, как идут все люди, немного вразвалку, но твердо ставя ноги.
— Меня будут бить? — не утерпел я.
— А ты как думаешь?
Я промолчал.
На дворе первой нас встретила Розалия.
— Глаза бы мои не глядели на этого поросенка! — заверещала она от злости не своим голосом. — Да ты понимаешь, что натворил? Понимаешь?
Из избы вышел хозяин, не спеша расстегнул ремень.
— Спускай штаны, заранее спускай, — сказал он, подходя. — Где был? Что делал всю ночь, а? Так ты пасешь мою скотину? Я тя научу пасти!
Говорил он все громче и громче, уже вплотную подошел ко мне и остановился напротив, словно черная грозовая туча. Я повернулся к Пятрасу. Тот стоял как ни в чем не бывало, глядел куда-то поверх крыш, еще и улыбался. Но улыбка эта была недобрая, язвительная. А хозяин уже схватил меня за ворот:
— Спускай штаны, говорю!
— Я не виноват… я заблудился… — бормотал я, никак не находя пуговицы.
— «Заблудился, заблудился»! Стегану тебя вот по всем заблуждениям! — замахнулся ремнем хозяин.
— Задай ему, задай, не жалей! — подбадривала из дома Розалия. — На голове ходят, житья нет больше от этих батраков!
И тут Пятрас одним махом очутился возле меня. Толканул меня за свою спину и выпрямился перед хозяином — большой такой, спокойный. Только его шея наливалась густой краской.
— Руку на мальчишку поднимать? А закон знаете? Что полагается за избиение мальчишки, слыхали?
Хозяин смутился, поглядел на меня, на Пятраса, не зная, что делать.
— Ага! — взвизгнула Розалия. — Не послушался родной матери, пустил большевика в дом! Вот и терпи, и терпи, и терпи! Своего же пастуха тронуть нельзя!..
Хозяин задвигался.
— Я ему всыплю закон — три дня кровью будет чихать! А скотину оставлять в лесу — закон? В убыток меня вводить — закон? Давай сюда мальчишку!
— Бери, — улыбнулся Пятрас, не трогаясь с места.
Хозяин засопел, и я увидел, как его глаза загорелись гневом. Кажется, так и схватит нас обоих с Пятрасом и уж так задаст, так задаст!
— Если ввел в убыток — ответит, — тихо сказал Пятрас. — Но ответит в суде, а не на твоем дворе.
И пошел к избе, ведя меня за руку. Затворив за собой дверь чулана, сел на скамейку, поманил меня, поставил между коленей, шлепнул ладонью по щеке.
— Дубина ты, дубина стоеросовая, — сказал он сердито. — Казенный у тебя зад, что ли? Какого черта ты с такой радостью подставляешь его под ремень? А еще мужик!
— Раз я виноват…
— Конечно, виноват, — подтвердил он. — Но разве за все зад отвечать должен? Если станешь так делать, то скоро и сидеть не на чем будет. И опять же — как ты позволяешь себя бить?
— Не знаю я…
— Не знаешь? — удивился он. — А кто же знает?
— Не знаю…
— А если я или, скажем, Она захотим тебя ударить? Ты и перед нами штаны спустишь? А?
— Ты меня не побьешь…
— А ты откуда знаешь?
