— А тебя возьмут да и прогонят, — пугала Она.
— Пускай лучше прогоняют, а их пойла я в рот не возьму.
Двери чулана растворились тихо-тихо. Вошла хозяйка в надвинутом на глаза платочке, держа в руках другой горшок. Ничего не сказав и даже не взглянув на нас, поставила его на стол и вышмыгнула. В горшке до самых краев белело свежесквашенное молоко, такое густое и прохладное, что у меня в горле защекотало.
С тех пор мы никогда больше не видели на своем столе сыворотки! Э, что там сыворотка! Щи и те стали гораздо белее, гуще, а по воскресеньям за завтраком стали появляться и блины с картофельной подливкой, засыпанной шкварками, после которых потом приятно рыгалось целый день. Пятрас только посмеивался:
— Так-то с ними надо.
Вот какой был этот большевик Пятрас! И когда я вспоминал теперь Йонаса, то с превеликим огорчением убеждался, что Йонас ничуть не похож на Пятраса. Ему, конечно, не повезло и с землей и с Аделей и очень скверно было в ту ночь, когда он жег руку на коптилке… Но как же он не знал закона, что нельзя бить ребятишек? И уж наверняка он бы не выхлестнул сыворотки в хозяйской избе. А Пятрас выхлестнул, и совсем неизвестно, что он может еще сделать. Меня так и тянуло к нему, всегда хотелось быть вместе с ним, смотреть, как он ходит, что делает, почему улыбается и почему не улыбается. Много- много раз просился я с ним в ночное, но он сердито отрезал:
— Не ребячье это дело. Отпас свое — и ложись.
И уезжал один. Но я не вытерпел и однажды ночью пошел на пастбище. Пятрас наверняка и там делает что-нибудь необыкновенное, непонятное, и это непременно нужно увидеть. Однако на пастбище я его не нашел. Не было и нашего буланого среди других лошадей. Сел я ждать. Вернулся Пятрас не скоро, чуть не на заре. Вернулся верхом, и буланый тяжело водил боками. Видать, долго бежал вскачь… Так, стало быть, и у Пятраса есть своя Аделя, но навещает он ее не пешком, как Йонас, а ездит верхом на хозяйских лошадях!
Я тихо прибрел домой, разочарованный ночными делами Пятраса. А на следующий день хозяин посетовал:
— Не пойму, что с буланым делается. Который день ходит, будто ласки его заездили. Может, окормил чем-нибудь?
Пятрас промолчал. Молчал и я, хитро улыбаясь и довольный тем, что знаю тайну буланого, а Пятрас не знает, что я знаю. Но молчал я недолго. Какая же это тайна, если ее никто не знает! Улучив минуту, когда мы с Пятрасом были одни, я спросил:
— А куда ты ездишь по ночам? А?
Он тревожно повернулся, в упор поглядел мне в глаза:
— Хозяину сказал?
— Не баба я, чтобы всем говорить.
— Вижу, что не баба, — улыбнулся Пятрас. — И дальше будь молодцом. Ничего ты не видал, и пускай хозяин сам узнает, если хочет. Понятно?
Я кивнул головой, — мол, так и будет: ты езди на буланом, а я буду молчать. Но через несколько дней хозяин ни с того ни с сего сказал:
— Опять в округе разбросали большевистские прокламации.
— Ну? — удивился Пятрас. — Что же пишут эти большевики? Опять против господ?
— «Что пишут, что пишут…» — сердито проворчал хозяин. — Не твоего ума дело.
И вдруг подступил вплотную к Пятрасу:
— Ты разбросал?
— Может, и я. А ты поймал?
— И поймаю! — пригрозил хозяин. — Выслежу, где шатаешься по ночам, будешь знать.
Пятрас краем глаза посмотрел на меня. Я обомлел и силился показать, что я ни при чем, ни полсловом не проговорился никому. Пятрас, должно быть, понял, потому что спокойно сказал:
— По ночам уезжаю в ночное, как ты велишь. А если хочется, поезжай сам. Хоть высплюсь на сене после вашей проклятой работы!
— Ты будешь спать, а я буду тебе платить? — заорал хозяин.
— Тогда незачем спрашивать, что я делаю по ночам.
— Твои ночные я еще проверю!
— И проверяй.
— И проверю!
— Проверяй.
Хозяин отошел обозленный и, видать, твердо решил исполнить свою угрозу: проверить Пятраса на пастбище.
— Не езди больше, — шепнул я, когда мы остались вдвоем.
— Не бойся.
Взял он косу и вышел в поле: пшеницу косить.
Однако ночные поездки Пятраса не давали покоя не одному хозяину. Однажды пас я в лесу и увидел приближающегося незнакомого человека. Спокойно шел он песчаной дорожкой, опираясь на выломанный сосновый сук. Невысокий, сутулый, маленькие, хитрые, как у ласки, глаза, валкая походка. В этой походке было что-то знакомое, но я не мог припомнить, что же такое.
— Пора домой гнать, — сказал он мягко.
— Еще не напаслась скотина.
Не спеша сел он на пень, долго копался в высушенном бараньем пузыре, свертывал цигарку.
— Не надоело пасти?
— А как же без пастьбы? Снег не скоро выпадет.
— Не скоро, — согласился он. — А ты не проголодался в лесу?
И, не дожидаясь ответа, вытащил из-за пазухи какой-то ком, обернутый в желтые капустные листья.
Это был изрядный кусок копченого сычуга, остро пахнущий луком и чесноком, а также краюшка хорошо выпеченного хлеба.
— Закуси, — протянул мне. — Тут у меня от обеда осталось, не нести же домой. Лучше, думаю, доброму человеку отдам. А ты, я вижу, добрый человек. Вкусно?
Я только промычал, потому что у меня за обе щеки была набита принесенная им снедь. Он печально покачал головой:
— Нелегка доля подпаска. Сам когда-то пас — знаю. И батраком был. Всего я навиделся, братец ты мой родимый. Всего. Хорошо, как попадешь к доброму хозяину, а нет — совсем пропадай. Работаешь с зари и дотемна, а потом в ночное до утра. И ваш батрак, должно быть, ездит?
— Пятрас?
— Я там не знаю, Пятрас он по имени или Йокубас. Я только говорю: должно быть, ездит?
— Как не ездить, неужто лошадям не евши оставаться?
— Я и говорю, — опять покачал он головой. — Тяжело батраку, и все тут. Может, и ты с ним ездишь?
— Меня он не берет. Йонас, тот брал, а этот не берет.
— Не берет? Вот, братец ты мой родимый, каких только людей не бывает! Иной раз и батрак батраку не посочувствует. Все батраки берут подпасков с собою, показывают, учат, как лошадей спутать, ну и как распутать, а этот, говоришь, не берет?
— Не берет.
Незнакомец пододвинулся ближе.
— А может, он по ночам к девкам бегает и не желает, чтобы ты видел? — весело засмеялся он. — Бывают и такие, ох, всякое бывает на свете…
Я перестал жевать, пристально посмотрел на него. Человек все улыбался, но маленькие его глазки были словно у кошки, когда она подстерегает возле поры мышь. Так и всплыло в моей памяти то, что рассказывала Она о Повиласе Довидонисе, брате Пятраса, которому все в руки плывет. Вот почему его
