руками, от тяжести перевесившись всем телом на одну сторону, и шел, подрагивая ногами, как спутанный петух. А когда ушат окончательно отмотал руки, я перевесился на другую сторону. Но это мало помогло: мешалка жгла мне ладони и все выскальзывала из них, словно смазанная жиром. Тогда я обхватил ее ногами и так верхом на ней въехал в хлев. Йонас раздавал коровам мякину, ошпаривая себе руки и чертыхаясь. Обернулся ко мне:
— Кишка у тебя, видать, еще тонка!
— Вырасту и я, — отвечаю сердито.
Йонас рассмеялся:
— Понятно, вырастешь, да хватит ли кишок?
А немного погодя опять сказал, все еще улыбаясь:
— Нет, ты мне по душе пришелся. От земли не видать, а колючий!
Он продолжал раздавать мякину, снова ошпаривая руки и хлопая себя по ляжкам ладонями, чтобы остудить их.
— Так и надо, брат. Никому не давай спуску. А то народ кругом знаешь какой? Чуть зазеваешься, чуть уступишь, мигом вся орава на шею сядет! Ну, идем, покажу все хоромы, чтобы знал наперед, что и как, и зря не околачивался.
Усадьба была большая, окруженная садом и рядами стройных тополей за ним. Рига и сараи — просторные, до конька набиты сухими кормами, а в амбар и войти мудрено: сусеки ломились от всякого зерна, по стенам грудились мешки дотверда утрамбованной муки, а вверху, из-под крыши, свисали на бечевках несметные куски копченого сала, сычуги, окорока, колбасы. У меня глаза разбежались при виде такого добра. Все бы глядел и вдыхал сладкий запах копчений…
— Не глотай слюни, не про тебя навешано, — прикрикнул Йонас. — Дадут когда-нибудь заплесневший огрызок, и то руку поцелуешь. Люди здесь прижимистые.
— Испортятся копченья, если не есть, — усомнился я.
Йонас расхохотался.
— Нет, ты мне, право, по душе! Испортятся! Ты это хозяину скажи. Наверное, спасибо скажет за умный совет и отвалит полкуска сала. Скажешь?
Я промолчал.
— Вот что, брат, — начал он опять: — Говорил я тебе и сейчас говорю: держись за меня, слышишь? Иначе пропадешь!
— Чего мне пропадать…
— А я тебе говорю — держись за меня! — закричал он уже сердито. — По-доброму тебе говорю, слышишь?
Вернулись мы в избу. Сели ужинать. Старая Розалия выбрала из кучи деревянных ложек одну, с неровно обкусанными краями, протянула мне:
— Это будет твоя. Сделай на черенке насечку, чтобы не брать чужой!
— И без насечки видно, — отозвался Йонас, — все края замусолены…
— Сделай, когда говорят! — строго приказала мне хозяйка. — Ложка совсем хорошая, только этот негодник прошлогодний пастушонок обкусал малость. Ложка совсем хорошая!
Розалия сидела возле меня, широко расставив локти. Она усердно перемалывала еду беззубыми челюстями, так что подбородок ее подымался к самому кончику носа. Посреди стола стояла миска дымящихся, густо забеленных клёцек, каких я дома вовек не едал. Но сейчас мне мешал острый локоть Розалии: зачерпнешь полную ложку, а пока донесешь до рта — чуть не половина выльется. Розалия посмотрела на белую дорожку, тянувшуюся поперек стола.
— Мокрая будет твоя свадьба, — прошамкала одними губами.
Оба хозяина засмеялись. От огорчения я стукнул башмаком по обвязке стола. Розалия вздрогнула.
— За едой не дрыгай ногами — нечего чертовых детей качать!
Хозяева рассмеялись еще веселее, даже Она опустила голову, чтобы не прыснуть. А Йонас только поглядел на всех исподлобья.
— Принялись уж за пастушонка, — сказал он тихо. — Мальчишка ног еще не отогрел, а вы все: р-рр да р-рр! Успеете, нагрызетесь досыта, лето впереди долгое.
Кругом все замолкли, лишь хозяйка продолжала хлебать.
— Ничего, ничего, — сказала она добреньким голосом. — От шуток никто еще не помирал, выдержит и этот.
— Распущенность, больше ничего! — нашлась и старая Розалия. — В наше время, бывало, батраков и близко не подпускали к хозяйскому столу: знай свое место. А нынче чего только не удумали, каких мод не завели: батрак рядом с хозяином, хозяин рядом с батраком, и не разберешь, где кто. Вот и получайте: батраку больше слова не скажи!
Хозяин стукнул ложкой по столу.
— Ешьте! — сказал строго.
И до тех пор не зачерпнул сам, пока не принялись хлебать все. А после ужина отвел Йонаса в сторону:
— В заступники записался? Гляди у меня!
Йонас устремил взгляд на хозяина, немного помолчал.
— Я и гляжу, — произнес твердо.
Вот и гляди! — предупредил хозяин, отворачиваясь.
— И гляжу.
— Ты тоже хорош, — попрекал меня Йонас, когда мы уже пошли спать в чулан. — Передо мной фордыбачишь, а перед хозяевами — молчок! Говорил я, никому не давай спуску, или не говорил?
И вдруг спросил:
— Вшей у тебя много?
— Дома надел чистое исподнее, откуда им быть?
— Не бойся, здесь обзаведешься новыми. Этого добра у нас хватает. Баню как в сочельник топили, так больше и не истопят. Хозяева такие сквалыги, у них и щепочки не получишь в зубах поковырять! У стенки ляжешь или с краю?
— Мне все одно…
— А мне нет, — ответил он, снимая кожух и вешая его на гвоздь у двери за перегородку. — Ты повесишь вот здесь, — показал он на другой гвоздь, вбитый гораздо ниже. — Ну, полезай к стенке, а то еще столкну ногой во сне. Сны у меня, брат, тяжелые, даже разговариваю во сне. Если когда-нибудь ночью садану тебя в бок, знай — это во сне!
Улеглись. От здорового, упругого его бока шло тепло даже сквозь толстую посконную рубаху. В доме уже все стихло, лишь за перегородкой шмыгали мыши. Там были жернова, сусеки с картошкой, бочки с квашеной капустой и огурцами; на полках скисало в горшках молоко, плесневели сложенные рядами сыры, пучилась в корчагах сметана. Из щелей в перегородке так и тянуло в нашу сторону кисловато-сладким запахом.
— Отец у тебя есть?
— Есть.
— А мать?
— Куда же ей деваться? — ответил я, удивленный такими вопросами Йонаса.
— Братья, сестры?
— Тоже есть. Лявукас есть, потом еще Маре… А что?
— Так-то, — ответил он будто про себя. — А у меня, брат, никого. Все померли от тифа после войны.
Привстал, свернул цигарку, наклонил коптилку, прикурил от нее. Кругом сразу разошелся смрадный дух самосада, точь-в-точь как и дома, когда курил отец.
— А у меня, брат, никого, — повторил он, присаживаясь на край кровати. — Остался один брат, да и тот утонул в озере. В прошлом году похоронили… Вздумалось поплавать, а не умеет, так его и свела судорога в воде. С самого дна выволокли…
