Но серчает и Йонас.
— Сколько же я на одних дровнях увезу? — кричит он. — Не нынче-завтра распутица начнется, все дороги развезет, на спине, что ли, я хворост потащу? Когда не хочешь, так и мне не нужно, плюну вот и пойду выпрягать лошадей!
Хозяйка и старая Розалия не вмешиваются в перебранку, но по всему видно: обе на стороне Йонаса. Молча они подают хозяину кожух, шапку, рукавицы, потом провожают его за дверь и долго смотрят вслед уезжающим дровням.
Возвращаются мужчины из леса только под вечер, и каждый раз Йонас впереди, везет огромный воз хворосту. Сам идет рядом, раскрасневшийся от мороза и ветра, щелкая кнутом и лихо посвистывая. А позади него, далеко отстав, плетется буланая, таща свой жидкий возик, на котором торчит скукожившийся хозяин. Подъехав к риге, он сползает задом наземь, бросает вожжи и шествует в избу. Тут бабы, подскочив, раздевают его, суют в руки пузатый кувшинчик топленого молока и загоняют на печь. По правде говоря, он туда влезает сам, потом лишь всех уверяет:
— Бабы меня загнали, сам бы я не стал…
А Йонас тем временем разгружает и свои и хозяйские дровни, выпрягает лошадей, потом уж идет со мною в хлев на вечернюю кормежку.
Так продолжается изо дня в день. Лишь по воскресеньям они никуда не уезжают. Йонас наводит суконкой блеск на голенища своих сапог и спешит уйти в местечко — справиться насчет бумаг.
— Не получишь ты земли, — говорит ему хозяин.
— Получу, — спокойно отвечает Йонас.
— А я тебе говорю — не получишь. Помяни мое слово!
— Как так не получу? Я воевал.
— Воевал… По-твоему, кто только помахал винтовкой, того и землей наделяй?
— Вот и наделят!
— Распущенность, больше ничего, — вмешивается и старая Розалия. — Кабы так землей бросались, тогда бы все бобыли в хуторяне вышли!
— Не вам одним барствовать.
Хозяин хитро улыбается:
— Так ты, чего доброго, и Аделю Вайтекайте на эту землю приведешь?
От этих слов Йонас выпрямляется, будто его кнутом хлестнули.
— Не вашего ума дело! — кричит он громовым голосом, и у меня мурашки по спине пробегают.
Кругом все смолкают. Лишь спустя некоторое время хозяин опять заговаривает, но уже мягко, вкрадчиво:
— А ты не ершись. Мы не со злобы говорим. Сами видим, не слепые: парень ты — редкостный. Работящий, смекалистый, не вор. Потому и жалеем тебя, и говорим напрямик: намучишься ты, а какой толк?
— Видно будет, какой толк.
— Не получишь ты ни земли, ни Адели.
— Это уж моя забота — не ваша.
— А ты от разумного совета не шарахайся. Аделя, хоть и бесприданница, зато девка — искать да искать и не найдешь. Белая, румяная, кровь с молоком! Давно уж отбою нет от сватов, все подоконья озвонены бубенцами. И кто сватает! Всё многоземельные хозяева, хуторяне… А кто ты такой? Из каких закромов такую жену прокормишь?
— Поглядим, кто я такой.
Хлопнув дверью, Йонас уходит. Хозяева накидываются на Ону:
— Ты тоже хороша! Каждый субботний вечер по дворам шляешься, валандаешься с кем попало, а тут прямо под рукой парень сохнет, места себе не находит.
— Вы со свечкой не стояли, не видали — валандаюсь я со всякими или нет, — возражает Она. — А вашего батрака обольщать уговора не было.
Хозяева мало-помалу утихают. Я начинаю понимать, что им страх как не хочется, чтобы Йонас получил землю, прямо боятся они этой земли.
И я не ошибся.
Однажды в воскресенье Йонас, как обычно, начистил сапоги и ушел. Вслед за ним собралась и Она. Была предпасхальная распутица: ни проехать, ни пройти. Поэтому хозяева сидели дома, жалея лошадей и упряжь. В натопленной избе пахло аиром[15], которым был устлан пол. Хозяйка сидела на кровати. Поставив на скамеечку ноги, разостлав на коленях чистое полотенце, жесткой упругой щеткой она расчесывала только что вымытые волосы. Хозяин за столом читал вслух по молитвеннику «Молитвы для остающихся во время обедни дома», а старая Розалия, сопя, рылась в своей таинственной укладке. Эта укладка давно уже привлекала мое внимание. Но Розалия берегла ее как зеницу ока и перед сном ставила у себя в изголовье.
— Не запускай глаза, — отгоняла она меня.
Я отходил, а потом опять, повертевшись, оказывался возле нее. Привлекала она меня непреодолимо, эта укладка, — и своей таинственностью, и несметными сокровищами. Были в ней всякие сухие травы: чабрец и горицвет, таволга и вахта, золототысячник и липовый цвет. А между ними белели узелки с отборным льняным семенем и спорами плауна, паутиной и даже сушеным лошадиным пометом. Были в укладке и рачьи жерновки, и змеиные кожи, стояли бутылочки со взболтанным медом, с домашней водкой, в которой плавали дохлые козявки… Бабы со всей окрестности приводили к Розалии детей и занемогших мужей, прося помощи. И какой бы болезнью ни захворал человек, она для каждого находила в своей укладке потребную травку или какое другое снадобье. Люди поправлялись, и слава о мудрости Розалии все больше разносилась по округе. Молодые девушки даже рассказывали друг другу на ухо, что Розалия скрывает кость нетопыря, очищенную в муравейнике. Если такой костью, изловчившись, провести парню вдоль спины, тот и присохнет к тебе, и будет ходить за тобой, как прирученный теленок: что хочешь с ним делай, хоть к алтарю веди — не заупрямится. А если привязался парень не по сердцу и некуда от него деться, то у Розалии найдется другая кость нетопыря: проведи ею парню по спине — только не вверх, а вниз! — и враз отстанет. Розалия в такие дни цвела, как пион, и, улыбаясь, говорила выздоровевшему:
— Ты мне сырку, сырку — пожевать, как прилягу. И окорочка, если есть, — не осерчаю. Всякий божий дар услаждает человеку старость.
Но бывало и так, что, несмотря на все ее умение, человека, как говорится, выносили ногами вперед. Тогда Розалия часто-часто крестилась, молитвенно складывала руки и утешала:
— Так уж господь судил, разве его слово отменишь? Да будет святая его воля!
И протягивала вдове умершего сушеный сыр, который сама получила за чудотворное исцеление.
Теперь она пересчитывала свои сокровища и недовольно бормотала:
— А калужница кончается… кончается калужница. Вот и шмелиный мед на исходе… на исходе шмелиный мед. Не запускай глаза, тебе говорят!
Вдруг я услышал голоса хозяев. Говорили они, видно, уж давно, говорили опасливо, а теперь поругались и чуть не кричали оба.
— Упускать такого батрака! Ты, верно, спятил? — кричала хозяйка. — Как только получит землю — плюнет и не поглядит в твою сторону, и ищи его, свищи. Будет тебе сидеть сложа руки, отрыгнется тебе твоя лень!
— Другого найму. Батраков теперь — как бездомных собак, сами на каждом базаре напрашиваются, только бери.
— «Только бери, только бери!» Разве первого попавшегося возьмешь в дом? Мало ты намучился с разными проходимцами, пока Йонаса не встретил?
— Чего орешь? Сама ругаешь Йонаса на каждом шагу. Теперь уж хорош стал?
— И ругаю, и еще буду ругать. Без ругани и батрак не батрак. А что надо — вижу. Сколько годов держимся за него, как за стену, весь дом он везет. Сам-то ты разболтался, не в обиду будь сказано, ходишь, распустив губы, соломинку лень поднять… Уйди Йонас, что станется с хозяйством?
— Замолчи, пастушонок слушает…
— Пускай слушает, — отрезала хозяйка, но уже гораздо тише. — Я тебе в последний раз говорю: иди к
