потолок. Десятую часть, как водится, он отдаст местному начальству. Десятую раздаст в университете. Себе на карман командир положит около двухсот тысяч рублей.
— Ну и пусть. Тебе-то что?
— А вот что. Пока вы топорами махали по двенадцать часов, зарабатывая свои квартирьерские две сотни, Ренат заработал восемь тысяч.
— Это как?
— Ходил в магазин, покупал дефицит и с почты жене отсылал. Одних оленьих шкур отправил больше ста. А с них навару не меньше полусотни. А зонтов складных? Много ты их в наших магазинах видел? Это еще по полсотни. А еще по мелочам: изделия из кости, колготки, купальники.
— А деньги где взял? У нас же командир в первый день все до копейки выгреб.
— Оттуда же, с почты. Жена присылала.
— Ну ты бизнесмен!
— Так что завтра, Андрюх, вылетаю в Чульман. А там!..
Назавтра в обеденный перерыв мы стали свидетелями открытого бунта. В столовой наша партийная семерка с Ренатом во главе сидела за столом, заставленном бутылками и деликатесами. Мокрые от жары и спирта, красные от натуги: они что было сил хрипло кричали: «Ах, эта девушка-а-а из Нагас-с-с-саки-и-и-и!» Сорок бойцов отряда скромно присели за соседние столы и приступили к поглощению пригорелой пшенной каши с кусочком копченой колбасы, похожим на небрежно откусанный указательный палец ноги.
— Вот она, классовая ненависть, — процитировал командира Ваня. — Между нами пропасть. Пойдем. Пусть сидят.
Если в первые дни в нашей стройотрядовской жизни наблюдались какие-то проблески романтики, то к концу первого месяца ничего, кроме усталости, не осталось. Наш распорядок, наверное, мало чем отличался от каторжного. Законные выходные отличались от будней разве только бодрой музыкой, гремевшей из поселковых динамиков. Но, странное дело, именно этот тупой потогонный труд меня вполне устраивал. Более того, доставлял удовольствие. Особенно, когда Ренат на прощанье одарил меня своим замечательным топором с клеймом «1882», что означало год изготовления. Ну, что это был за топор! Симфония! Он звенел, как меч дамасской стали, практически не тупился. Его не нужно было точить ежедневно, как те за 72 копейки, которыми работали мои коллеги. Трижды у меня пытались его украсть. Но он упорно возвращался ко мне и продолжал дарить простую трудовую радость.
Лицо мое сильно загорело, обветрилось. От носа к губам и вокруг глаз пролегли белесые морщины. На возмужавшем лице застыла усталая пытливость. Брился я раз в неделю по субботам в бане, остальное время зарастал гнедой щетиной, как бич. Волосы мои опускались до плеч, а чтобы не мешали работе, я их прихватывал на лбу хипповой лентой с индейским узором. Ладони перчаткой покрывали сплошные мозоли. Наверное, также обмозолилась и моя душа. Во всяком случае, о Свете я вспоминал все реже.
Только мысли о смерти никак не отпускали. Может, поводом к тому послужили те несколько случаев, когда я находился в смертельной опасности. На меня обрушивались тяжелые бревна, в сантиметре от виска пролетал топор, я падал с десятиметровых лесов на щебень, несколько раз меня пытались задавить пьяные водители — хоть бы что… Какая-то добрая мощная сила отбрасывала меня прочь из эпицентра опасности, заботливо подстилая мягкую невидимую соломку. Поднимался и шел себе дальше, потирая ушибленные места. Но мысль о том, что рядом снова прошла костлявая мадам с косой на плече, снова возвращала меня на грань, где теряли цену обычные идеалы.
Рядом с нами на пакгаузе работали украинцы. Строили мы типовые придорожные навесы на высоких деревянных стойках. Нас работало восемь человек, их — трое. Иногда к ним на помощь приходила хрупкая брюнетка в белом платке по самые глаза и тонкими ручками рубила топором железную лиственницу. Обычно она работала на кухне, стирала и протяжно звала: «Хлопцы, вэчэряты!» Наша бригада работала с восьми утра до восьми вечера. Украинцы — часов шесть в день. Мы без выходных, они на пятидневке. Мы уходили с работы руки за спину, чтобы унять боль в пояснице, а эти — бегали пузами вперед и нас обзывали зэками. Мы строили пять навесов, они — восемь. Мы управились за полтора месяца, они — за три недели. Перед отъездом на новый объект в Золотинку украинцы весь день с утра отмечали сдачу объекта прямо у нас на глазах под одним из навесов.
— Хлопчики, идыть зараз до нас клопову горилку с салом йысты! — звали нас провокаторы, разливая по грязным стаканам душистый коньяк.
— Нам нельзя. Сухой закон, — отвечали мы, захлебываясь горькой слюной.
— Дывытэсь, бо зовсим засохнитэ, — ржал бригадир Мыкола, сверкая турецкими глазами. Он приложился к горлышку шампанского, жадно забулькал, и вдруг из его ноздрей хлынули две мощные пенистые струи.
— Ты чего ценный продукт переводишь, вредитель? — возмутился Ваня, трепетно относившийся к чуждым буржуазным напиткам.
— Тю, а чого нам економыты, — удивился Мыколо, промокая пухлый шерстяной живот, — колысь мы по пьять тыщ карбованцив за цэй кулорт увэзэмо. А вы, хлопчики, хочь по сотни визьмэте? Га? Отож…
В тот раз даже мой терпеливейший Ваня дошел до точки кипения. Мы откопали с ним зарытую «на черный день» в тайге «квартирьерскую» бутылку шампанского и уничтожили ее под звуки музыки, долетавшие с танцплощадки.
