пока побудет. Младший тянет на пятерки, тоже к себе возьму. Ты тут своей бандеролькой с письмищем бестолковым совсем бабу мою совратил, охальник! Как она прочла книженцию про русский Иерусалим, так и загорелась: вези ее на Гроб Господень Благодатный огонь смотреть. Уж и дензнаков поднакопила. А я как подумаю, что эта поездка стоит, как подержанный «москвичок» у нас, так и возмущаться. Ты в следующий раз послания свои на мое имя шли для перлюстрации.
Профессор встал, прошелся по комнате, снова взглянул на книги и иконы.
— Не будем, профессор... хорошо? — предложил Андрей.
— Будем, — буркнуло светило. — Ты думаешь, я позволю тебе сесть на иглу с опиумом для народа? Будем!..
Повернулся он к Андрею, и глазки его сверкнули холодным блеском.
— Я тут Бунича читал, как пятьсот лет власть России воевала с народом. А что может быть проще, чем воевать с народом, на коленях перед иконами стоящим? Смиренно плетущимся хоть на поле хлебное, хоть на поле брани? Это вот там, под телявивами, придумали, чтоб народом проще управлять было, а ты! Неглупый парень, а туда же! Нет никакой религии, нет идеологии, нет ничего, кроме экономики. Деньги правят миром! Желтый металл, а не идеи. И все остальное — производные... с дифференциалами.
— Деньги правят миром. Ты прав, мэтр, — Андрей улыбнулся и включил электрочайник.
— Ты меня за глупышку-то не держи! Излагай! Парируй!
— Фу, профессор... И куда только невозмутимость ясного ума подевалась? Что за штурм крепости при открытых воротах? Входите — милости просим. Вам с медом или с конфетами?
Курганов покрутил головой, пригладил волосы, улыбнулся на мировую.
— Ладно, боярин, прости... Старею чего-то. Покрепче лей, по-запашистей, понаваристей. Чтоб сосуды встрепенулись. Ох! Дух какой томный! Аглицкий, говоришь... Умеют консерваторы, умеют марку тянуть.
Андрей подошел к книжным рядам и вынул три книги.
— Если хочешь, профессор, вот эти книжки пролистай, потом поговорим. Мне отойти на пару часов надо.
— «Библия и наука» — хорошее соседство! Так, «Библия опередила науку на тысячу лет» — свежо предание, как говорится; «Неоспоримые свидетельства», — со вздохом прочел профессор названия и небрежно отложил. — Занятно. Пробегусь, отчего же. Ключи мне оставь, может, я тоже гулять придумаю.
Андрей вышел из дома и пошел мимо торговых рядов рынка. Глаза, глазищи и глазки смотрели на него. Просяще, настороженно, нагло, заискивающе — это пелена такая на глазах. А под этой пеленой — холодный блеск.
Он вспомнил, как еще в детстве читал что-то фантастическое, автора уж не помнил, да и не важно, чьими руками написано, главное — как и что. Там прибыл на Марс астронавт спасать тамошнюю колонию от заразы какой-то марсианской. Обнаружил он, что болезнь эта неизлечимая распознается по глазам. В них появляется красный блеск, глаза мертвеют, а с ними умирают и люди. Идет он по колонии, видит, что в глазах буквально всех колонистов этот красный блеск, приходит в свой дом и рассказывает о своих наблюдениях возлюбленной. И вдруг видит, что и у нее — эти самые… красные глаза.
Андрей проходил вдоль торговых рядов. Сейчас вся страна превращается в торговые ряды. И в этих торговых глазах — стальной холодный блеск.
Но вот он подошел к церкви, перекрестился, отогнав мирскую суетность. Вошел в дом Христов, снова поискал глаза людей. Почти все они опущены, хозяева их погружены в то Царствие Небесное, которое «внутрь вас есть». Некоторые глаза он все же увидел: люди обходили подсвечники и зажигали жертвенные свечи перед святыми образами, пока не началась служба. Слава Богу, в этих глазах теплился огонь, а не холод. Нет, Россия, не вся ты пошла на продажу. Не весь твой народ охладел глазами и душой.
Встал Андрей перед образом Николая Чудотворца. От свечей ощутимо исходило светлое, слегка трепетное тепло. Строгий взгляд святого прожег наслоения суетных страстей и гаденьких обид, нашлепки похотливой грязи и застывшие базальтовые наплывы первородной гордыни. Вторгся прямо вглубь души, вторгся на правах любимого и горячо званного гостя. Попалил заметавшиеся было сомнения и снова своим огнем восстановил небесный смиренный покой. Мерцание свечей на время замерло, остановилось и само время. Чудо вошло, незримое и личное, чудо вхождения «внутрь вас» небесного лучика, тончайшей струинки того океана огня, суть которого — любовь.
«Господи Иисусе Христе, напиши мя раба Твоего в книзе животней и даруй ми конец благий,» — всплыло на поверхность сознания из молитвы Иоанна Златоуста. «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв. ...Побеждающий облечется в белые одежды; и не изглажу имени его из книги жизни...» — снова прозвучало в голове, уже из Апокалипсиса.
«Живые и мертвые — неужто здесь имеется какая-то роковая заданность? Да нет! Всех одинаково любит Господь, ведь сказано же: «напиши меня в книге жизни» — значит, и пишется, и вычеркивается... Нет и не может быть у Бога несправедливости. «Много званых.., се стою и стучу...» Стоит Отец и ждет Своего блудного сына. И дело за сыном: со свиньями кушать и валяться — или к Отцу вернуться. Избраннику Своему Он дает талант, но и спрос не по нашей слабости.
