Вот Серафим Саровский явным избранником был, но ведь однажды потерял он благодать и тысячу дней и ночей в молитве простоял на камне, аж коленями на камне ложбинки протер. А разбойнику, распятому со Спасителем, достаточно было только признать Его Господом и просить помянуть в Царствии Своем — и вот: «ныне же будешь со Мной в раю».
От напряжения Андрей почувствовал усталость. Оглянулся и присел на лавку. Рядом сидели мать с сыном. Мальчик лет десяти производил впечатление больного: руки скрючены, взгляд блуждает, бессмысленная улыбка растягивает полные мокрые губы, обнажая редкие неровные зубы. Одним неосторожным движением он задел Андрея. Мать, зорко наблюдавшая за поведением сына, одернула его:
— Пашенька, осторожней ручками-то...
— Ничего страшного, — успокоил ее Андрей и обратился к мальчику: — Паша, тебе здесь нравится?
— Нра-вится... Здесь хо-ро-шо, — растягивая слова и запинаясь, произнес он.
— Пашенька у нас не просто больной, он блаженненький, — пояснила мать. — Он Божий человечек.
— Бо-жий... — подтвердил мальчик.
— Пашенька ангелов видит, — ласково погладив мальчика по плечу, сказала она.
— А какие они, Паша? — заинтересовался Андрей.
— Красивые. Светлые.
— А сейчас они здесь?
— Вон там, — показал мальчик пальцем в сторону иконостаса. Затем проехал взглядом по лицу Андрея и спросил удивленно: — А ты что, не видишь?
— Нет, Паша, мне не дано.
— Жа-а-аль. Они красивые. Как солныш-ко. Они... ласковые.
— Скажи, а Иисуса Христа ты видел?
— Да. Видел. Когда людей много было. И батюшек много. В золотой короне Он. А рядом свя-тые и ан-гелы летели с не-ба. Отту-у-уда, — он показал пальцем поверх иконостаса.
Андрей почувствовал, как по спине покатилась струя пота. Он провел ладонью по влажному лбу. Ему хотелось задать самый важный вопрос:
— Скажи, Пашенька, ты с ними разговариваешь?
— За-чем? — удивленно пожал он плечами. — И так все... ясно.
— А что ясно? — Андрей весь напрягся.
— Люби-ить надо, — еще шире улыбнулся мальчик. — Любить... Боженьку... и всех...
Домой Андрей вернулся поздним вечером. Профессор читал книги, ворчал и пыхтел. Какая-то внутренняя борьба целиком захватила его. «Ты чего так долго?» — проворчал он, но слушать ответа не стал.
Андрей лег на кровать, взял тоненькую книжицу «Афон» Б. К. Зайцева и тоже погрузился в интересное чтение:
«— Пустынническая жизнь трудна, — говорил отец В., — ох, трудна! Жутко одному в лесу, и передать нельзя, как жутко.
— Страхования, — сказал отец Петр.
— Вот именно, что страхования. И уныние. Он, враг-то, тут и напускается.
О. В. сложил на груди крестом руки под седеющей бородой, и в его нервных, тонких глазах затрепетало крыло испуга — точно «враг» стоял уж тут же вот — у нас за плечами.
— Недаром говорится: уныние, встретив одинокого инока, радуется... То есть тому радуется, что может им завладеть.
Мы шли молча, ошмурыгивая мхи и горные травы, в чаще дикого, никем не тревожимого леса. Справа тусклым зеркалом вдруг засеребрилось море.
— Один мой друг, — сказал отец В. тихим, несколько трепетным голосом, — сам раз в юности испытал это, в этой же самой местности, на Новой Фиваиде. Был у него знакомый пустынник, и ему пришлось отлучиться из каливы на несколько дней по делам. А тот, молоденький-то, и говорит ему: «Дозволь, отец, пока тебя не будет, в твоей каливочке поспасаться, перед Господом в тишине и смирении потрудиться». Ну что ж, мол, пожалуйста. Этот молодой монашек к нему в каливу и забрался, горячая голова, дескать, и я в пустынники собираюсь... Но только наступил вечер, стало ему жутко. Он и Псалтирь, и Иисусову молитву творит, а, представьте себе, тоска и ужас у него растут.
О. Петр ловко перепрыгнул через поваленное дерево:
