чтобы на него усесться и сделать свои дела, а потом еще и закричать, мол, дело сделано и теперь наступила очередь взрослых подключиться к процессу; и мама берется за дело, без эмоций: дитя просит, надо помочь. Так поступали её подруги, мамы, бабушки, так поступала и моя жена. Мог ли я обижаться на эти почти узаконенные предательства? Имел ли право? Она не виновата, твердил я себе, так воспитала её мать, наше несовершенное окружение, моя чуть подросшая маленькая девочка – всего-то жертва психологического насилия, а мне необходимо подставить плечо, на которое она или обопрётся или нет.
В первые дни, месяцы, годы нашей совместной жизни мне настойчиво приходилось разрушать мнение жены о себе, как о гадком утёнке, по ошибке попавшем в лебединую стаю. Я любовался моей Верой, восхищаясь фрагментами её тела, лица и одежды, я любовался ею в целом, в полном комплекте её цветущей девичьей красоты – а она гляделась в зеркало, тысячный раз рассматривала себя и не понимала, чем тут восхищаться, даже иной раз обижалась, думая про себя, что я издеваюсь над ней, и хмурила брови. Моя эстетическая война с её предрассудками, с тем унизительным мнением, которое внушили ей красавица-мать и суровый отец, не отличавшийся комплиментарностью, особенно в отношении своих домашних женщин, моя многомесячная битва с окружением, осадой и внезапными атаками, за свою любовь и своё право любящего мужчины видеть в любимой идеал – всё это, ой не сразу, но все же дали положительный целебный результат.
Однажды в магазинчике женской одежды мы разыграли сцену из голливудской «Красотки», где Ричард Гир корчит физиономии – то уничтожающие, то удовлетворительные, – а Джулия Робертс меряет платья, одно за другим. Я утопал в кожаных перинах винтажного дивана, небрежно помахивая золотистой кредитной карточкой, Вера выбегала из-за штор кабинки и кружилась передо мной, всякий раз всё более румяная, со сверкающими глазами, а я «делал лицо». Наконец, она выпорхнула в синем невесомом платье – я даже вскочил из своей кожаной берлоги и восхищенно уронил челюсть на воротник рубашки. Вера смутилась, Вера засияла, а я замахал руками, пытаясь жестами выразить то, что не мог вымолвить ртом. Она подошла к зеркалу, всмотрелась в собственное отражение и впервые почувствовала себя тем, кем и была для меня с первой секунды нашей встречи – красавицей. Дома она надела платье и показалась в нем родителям.
Суровый отец молча заулыбался, показывая кулак с оттопыренным большим пальцем, а мать сверкнула глазами, а когда её взгляд долетел и до меня, из глубины зрачков прыснул странный коктейль из зависти, ревности и страха: дочь, её собственная дочь, «гадкий утенок», замухрышка, синий чулок – на семейном конкурсе красоты вспорхнула на верхнюю ступень пьедестала и подхватила из опущенных морщинистых маминых рук бриллиантовую корону королевы красоты. С той минуты моя жена стала красавицей не только в моих ослепленных влюбленностью глазах, но и – самое главное – в своих собственных. Её спина как-то естественно выпрямилась, подбородок приподнялся, и без того немаленькие глаза стали казаться просто огромными, в походке появилась упругость и глиссирующий полёт, а в жестах рук, а в выражении лица – та прохладная недоступность, которая так притягивает мужское внимание. Разумеется, выросли мои расходы на одежду жены прямо пропорционально её самооценке, а так же – уколы ревности и глубина моих вздохов. Но это нормально.
Я знал, что Вера всем подругам рассказывает, какой я непутёвый муж, при этом всячески подчеркивая свою домовитость, и в подробностях расписывает свои страдания. Иной раз на супружеском ложе я чувствовал себя акробатом на арене цирка, каждое движение которого наблюдает и обсуждает многочисленная публика. Случалось, приходили к нам подруги жены, кто-то из них надо мной насмехался, делая прозрачные пошлые намёки, а кто-то только и ждал, когда жена отойдет на кухню, чтобы томно волнуясь тщательно обтянутой грудью, намекнуть, что она не против провести со мной вечерок-другой, раз уж в этом доме в грош не ставят столь интересного мужчину, потому что она-то уж точно сумеет оценить меня по достоинству.
Во время застолий теща по традиции вспоминала, как дважды тесть напивался пьяным на банкетах, его притаскивали домой бесчувственного и как мешок с картошкой сваливали в прихожей, а раз даже ей пришлось вытаскивать его из вытрезвителя. Алексей Иванович в таких случаях низко опускал голову и пыхтел, оживая лишь после того, как вслед за матерью вступала дочь и в красках живописала, как её Миша выносит мусор, ходит за хлебом, стоит в очереди в сберкассе или на почте.
Дело в том, что я изо всех сил пытался любое бытовое событие превратить в праздник. Так, вынос мусорного ведра я превращал в путешествие в необычный мир, где по своим таинственным законом обитают звери и птицы, кошки и воробьи, где независимо от политической ситуации вслед за зимой обязательно наступает весна, где воздух насыщен таинственной вибрацией звуков и неясных движений, где даже чахлая травинка или сухой листок, падающий с дерева, где малыш в песочнице и старуха на лавке; и еще то, невидимое, но ощутимое и предполагаемое – всё, всё, всё принимает участие в реализации великого замысла Творца, в сей земной жизни непостижимого нами. В очереди в сберкассе я внимательно рассматривал людей, прислушивался к разговорам и звукам снаружи и внутри, режиссируя целые спектакли из великолепных актеров, окружавших меня. В результате таких путешествий минутный поход с мусорным ведром до помойки с вонючими баками мог растянуться до получаса или даже дольше. Да и после сберкассы я не спешил вернуться домой, а с наслаждением гулял, присаживался на скамейки или останавливался поговорить с соседями и знакомыми. Разумеется, жена всё это представляла в виде фарса, в котором городской дурачок ведёт себя как и положено тихопомешанному шизофренику, то есть очень и очень непонятно, а поэтому смешно и предосудительно.
Совру, конечно, если стану утверждать, что ко мне в голову не залетали мысли о разводе. Случались и мысли, и даже острое желание махнуть на всё рукой и удрать куда-нибудь, где нет ссор и скандалов, где можно пожить в тишине и покое. Например, когда узнал от тещи в пылу её нетрезвого красноречия нечто отвратительное:
– А ты знаешь, что твоя жена дважды делала аборт, чтобы не рожать дебилов от такого урода как ты!
– Не сомневаюсь, – проскрипел я тогда, сглатывая ком в
