Смутно припомнилось, что под утро, когда племяш разделал козла, они все вместе сидели в кухне за столом, пили и закусывали солеными помидорами и квашеной капустой с луком. Тот, незнакомый, мужчина сильно морщился от самогона и, сложив губы трубочкой, высасывал из помидора мякоть, как содержимое яйца из скорлупы.
Печь гудела, а на плите фырчали, тесно уложенные на огромную сковороду, котлеты из козлятины, густо источали сочный чесночный запах.
Племяш все тараторил:
— Гора о-о какая высокая, а он о-о какой маленький... Вот тебе и раз, думаю я: номер уж двести тридцать. Включай фары, кричу. А он — прыг, прыг, прыг... Ну, и я тоже шустрый, не глупее козла этого: прямо из машины как шар-pax дуплетом... О-о! Видал! Бери, скульптор, рога в подарок.
Потом, вспомнилось Бокареву, вроде бы сидел он рядом со стариком на лавке спиной к пышущей жаром печке и ел, обжигаясь, горячие котлеты со сковородки. А племяш спал с другой стороны стола на скамейке, что стояла у окна. Под голову он подложил два старых валенка, а укрывался почему-то кавалерийской шинелью, непонятно когда стащенной из мезонина.
Тот мужчина куда-то исчез вместе с машиной.
Исчез и пес Джойс.
Впрочем, нет, пес-то Джойс сидел во дворе на неубранной плахе.
Старик все привскакивал на лавке, толкал его плечом и приговаривал:
— Эх, Серега! Ух, Серега!
В какой-то момент, это хорошо помнилось, он с ликованием в голосе произнес:
— Сегодня ночью, Серега, вдохновение меня посетило. Придумал я к саге эпиграф. Послушай вот: «Что-то с памятью моей стало — все, что было не со мной, помню». Здорово!
— Врешь все, о себе ты сочиняешь, — Бокарев поводил у его носа пальцем.
Дальнейшее словно окуталось густым туманом. В тумане, казалось, плавала сковородка с котлетами, зыбко двоилась печка, но вот отчетливый голос старика из тумана так и завяз в ушах:
— О себе, и что, ну какая тут разница. Если хочешь знать, я получше Митьки разбирался в теории и практике. Учил его, идейность в ем воспитывал. Митька понимал, что я лучше его все наперед знаю, почему он и не моргал все последние годы...
Проснулся Бокарев под утро в своей комнате. Лежал он на кровати одетый, даже в меховых полусапожках, а укрывался почему-то кавалерийской шинелью, опять-таки непонятно каким образом стянутой с племяша. Такое, чтобы он лег в постель одетым, случилось впервые.
«Совсем опустился. Прямо номер уж триста».
Отчетливо представлялось: только что, минуту, может, назад, сидел на стуле возле кровати старик с орденом брата на груди, пристально, как гипнотизер, смотрел на него и очень значительно, веско говорил:
— Митька, Митька... А что — Митька? Рядовой командарм. Не более того. А я всю теорию и практику наперед знаю...
Прячась от этой жути, Бокарев натянул шинель на глаза.
Сразу тихо, без скрипа, открылась дверь, и в комнату вошел старик. Он направился к кровати и вытянул вперед руку, рогулькой растопырив два пальца; у кровати старик сказал, успокаивая Бокарева:
— Не боись. Я только глаза тебе выткну, чтобы ты уже никогда не повторялся.
— Совсем ты с ума сошел, дед! — крикнул Бокарев и, извернувшись на кровати, сильно пнул старика в грудь ногами.
Ноги выстрелили в пустоту, и он свалился на пол.
Сверху, из мезонина, отчетливо донеслось:
Тук-тук... тук-тук-тук... тук, — старик, похоже, и сейчас стучал пальцем по клавишам пишущей машинки.
«Или это, — засомневался Бокарев, — у меня в голове стучит?»
Страшно стало сидеть в темноте на полу. Ощущая, как сердце больно колотит в груди по ребрам, он поднялся и пошел на слабых ногах к стене, где был выключатель, испуганно втягивая голову в приподнятые плечи: явственно появилось предчувствие, что ему обязательно загвоздят из темноты по затылку тяжелой палкой.
Нашарив на стене выключатель, он поскорее им щелкнул. Лампочка под потолком, обычно горевшая ярко, на этот раз почему-то осветила комнату тускловато-грязным светом.
Держа руку на выключателе, Бокарев стоял лицом к стене, тяжело дышал и боялся оглянуться: ему чудилось, что за спиной, и не где-нибудь, а именно на столе, кто-то шевелится, возится, барахтается, потрескивая целлофаном.
Наконец он затравленно глянул через плечо в ту сторону и дико вскрикнул:
— Ой, мама!
На заляпанном столе хлопал и надувался пузырем, как на ветру, целлофановый мешок, а тряпки под ним шевелились, медленно расползались — изнутри кто-то пытался выбраться на волю.
Бокарев походил по комнате, дико посматривая на вздувшийся мешок, потом решился — подбежал к столу и сорвал мешок и тряпки.
Швырнул все это на пол и отскочил от стола шага на три.
Лампочка под потолком так и брызнула веселым светом, загорелась по-прежнему ярко, а со стола на Бокарева, ухмыляясь, умильно смотрел, как меняла с восточного базара, старик Петр Белоусов со всеми своими морщинами, с венчиком седой щетины волос вокруг лысины, с левой бровью крылом вверх... Только бельма еще не хватало.
Старик из глины подмигнул ему и весело засмеялся!
— А я тебя вижу.
Покрывшись холодным потом, Бокарев выскочил в кухню и сразу зажег там свет.
Племяш все еще сладко спал на лавке, сопел, уткнувшись носом в старый валенок, а укрыт он теперь был бокаревским пальто.
У двери в сени на спине лежал старик и правда с орденом на груди, а мозолистый палец его правой руки и во сне тихо стучал по полу: «Тук-тук... тук-тук-тук... тук...»
Они и не пошевелились, когда он зажег свет. Только пес Джойс выбрался на его шаги из-под стола, зевнул, тряхнул ушами и, быстро взобравшись на лестницу, сел на ступеньке, поднял морду к кранику бочонка и два раза требовательно гавкнул.
— И ты, Джойс. — покачал головой Бокарев.
В сенях он опустил в бочку с водой ковш и напился, но сразу назад не пошел, а долго стоял в стылых сенях, надеясь, что на холоде голове хоть немного станет легче.
Скоро его стал пробирать озноб, он поежился и вернулся в кухню.
Пес Джойс теперь зачарованно смотрел в морозное окно и повизгивал.
— Ясно, — сказал ему Бокарев. — Козлик тебе там мерещится.
Уже в кухне Бокарева замутило от застоявшегося сивушного запаха, а в комнате показалось так душно, что нестерпимо захотелось на волю. Постояв в растерянной задумчивости посреди комнаты, он тряхнул головой, решительно подошел к кровати, нагнулся и злым рывком вытащил из-под нее чемодан, достал нижнее белье с начесом, лыжный костюм, шерстяную шапочку и шерстяные носки; оделся, снял с лыж, стоявших в углу за старым шкафом, ботинки, натянул их на ноги и еле завязал трясущимися пальцами шнурки.
Взяв лыжи, Бокарев вышел на улицу.
Далеко за горами просыпалось утро.
Повозившись у ворот с креплениями, он встал на лыжи и пошел вдоль темной еще улицы по хрустящему настилу дороги туда, выше в горы, откуда, словно гонимый легким дуновением ветерка, медленно втекал в темноту рассвет, гася по пути на небе одну за другой последние звезды.
Чувствовал себя Бокарев как после тяжелой болезни: все тело, ноги и руки подрагивали от непосильного напряжения, лыжи плохо слушались и разъезжались в стороны, кружилась голова; тяжело дыша, хватая широко открытым ртом морозный воздух, он еле заставлял себя идти по дороге.
Вскоре он свернул на обочину, где снег был не таким подмерзше-зернистым, а порыхлее. На лыжах он
