не скользил, а вышагивал, словно впервые в жизни на них встал. А у него имелся первый спортивный разряд по лыжам. Но лыжи больше года бессмысленно сохли, пылились дома в стенном шкафу.
Дорога петлей пошла у подножия горы. Решив оставить ее, Бокарев выбрал место, где сосны росли редко, и принялся медленно, старательно протаптывать лыжами в сухо осыпавшемся снегу на склоне горы ступеньки.
Телу стало жарко, душно в лыжном костюме, спину заливал липкий пот, но вместе с тем изнутри нервным ознобом поднимался ледяной холод.
Странное появилось ощущение: сверху его обдавало жаром, а внутри будто застыла крепкая глыба льда.
Бокарев подолгу отдыхал на склоне, ожидая, когда успокоится сердце, поднимался еще немного вверх и опять останавливался. От слабости сильно слезились глаза, холодные крупные слезы скатывались по щекам к уголкам рта, он слизывал их языком и, ощутив во рту соленый привкус, сплевывал на снег.
На вершине горы росла одинокая сосна. Взобравшись наконец туда, Бокарев встал под сосной, воткнул в снег лыжные палки, свел их рукоятками вместе и устало на них оперся.
Взобрался он, оказывается, высоко: другие горы рядом с этой были поменьше, поднимались справа и слева от нее аккуратными кочками, сплошь поросшими соснами, — только изредка меж сосен проглядывались снежные плешины. Впереди простиралась заснеженная равнина, а за ней верблюжьими горбами поднимались еще две горы, стоявшие близко друг к другу; воздух в седловине меж тех гор слюдянисто отливал желтизной, а повыше этой желтизны даже проглядывалась пронзительно синяя полоска неба.
Бокарев догадался: именно из-за этих верблюжьих горбов наплывает утро.
Внезапно издали словно донесся какой-то торжественный звук, и сразу все непонятным образом изменилось: ожили, отчетливо высветились отдельные сосны на далеких горах, по снежному насту равнины стремительной волной пошел свет... В седловине поднялось солнце, повисело секунду слепым огненным шаром и распустилось, брызнуло таким светом, что верблюжьи горбы гор за равниной потерялись в нем.
Бокарев постоял, подняв голову, словно ощущая лицом теплый свет дальнего солнца, а потом с мальчишеским легкомыслием шагнул на лыжах вперед, к спуску, и оттолкнулся палками.
Мелькнула шальная мысль:
«Сверну шею, значит, так мне, дураку, и надо».
Лыжи завихрили за собой снежную вьюгу. Тугой воздух ударил в лицо и плотно заложил уши.
Совершая на опасном, незнакомом спуске головокружительный слалом меж сосен, объезжая на стремительных виражах деревья, Бокарев забыл о всем постороннем — внимание полностью поглотил спуск.
Лыжи вынесли его на равнину, и он, поняв, что остался целым и невредимым, громко, радостно засмеялся.
Долго еще подрагивая от возбуждения, он постоял, осматриваясь, потом с удивлением сообразил, что глыба льда внутри сильно подтаяла.
Словно испытывая себя на прочность или, скорее, казня за долгое пьянство, Бокарев затеял рискованную игру: взбирался на приглянувшуюся гору и падал на лыжах с ее склона.
Голова скоро стала ясной, чистой, будто и не было тяжелого утреннего похмелья, а холод в груди растаял.
Солнце поднялось уже высоко, когда он, оттолкнувшись с вершины одной горы и вновь завихрив лыжами снег, вдруг услышал взметнувшийся откуда-то снизу высокий голос:
— Эй! Там пропасть!.. Правее берите! Правее!
Бокарев круто взял вправо, но голос подстегивал:
— Еще правее! Еще!
Он резко завернул еще вправо, мельком увидел недалеко от себя обрыв, промчался почти по его краю, скатился с горы по пологому спуску и повернул на голос.
Обрыв и правда был высоким, над ним обманчивым козырьком нависал плотно убитый ветром снег, а внизу, у подножья горы под обрывом, из снега торчали острые камни.
Голос принадлежал хрупкой, худенькой девушке, тоже стоявшей на лыжах. Скорее не девушке, нет, определил, подъезжая, Бокарев, а молодой женщине с очень свежим лицом и синими глазами. Она нервно прикусила нижнюю губу:
— Вам что, жить надоело? Совсем и не смотрите, куда несетесь.
Поглядывая на обрыв и радуясь в душе удачному избавлению от многих неприятностей, он ответил.
— Как-нибудь бы спланировал. Все же не пропасть.
— Камни-то какие... Руки и ноги точно бы переломали.
— Похоже, — согласился он.
Она кивнула и улыбнулась:
— Ну, ничего — все обошлось. А на лыжах вы хорошо ходите, это я заметила.
— Ходил когда-то, — вздохнул Бокарев, — а сегодня лишь вспомнил, как это делается.
Внезапно глаза ее потемнели. Она пристально посмотрела на Бокарева и сказала:
— Постойте-ка... А ведь вы, наверное, тот художник, который гостит у деда Петра Белоусова? Правда ведь?
— Правда, — удивился Бокарев. — Как вы догадались?
— Да уж догадалась, — она как-то невесело усмехнулась и оттолкнулась от снега палками, заскользила на лыжах.
Бокарев догнал ее и пошел рядом.
Искоса поглядывая на него, она долго молчала, потом вдруг заговорила, глядя перед собой — в пространство:
— Знаете, вспомнилось что-то, несколько лет назад к нам приезжал молодой журналист, — спокойный голос ее звучал безучастно, буднично. — Тоже вот зимой. Побыл он у нас с неделю, а потом пошел знакомиться с Дмитрием Михайловичем, братом деда Петра. Очерк о нем, говорил, напишу. Вошел в дом и канул там, как в прорубь нырнул. Выскочил из ворот дней через десять — в одних трусах. Даже босиком. Бегал по селу и кричал; «Увезите меня домой, к маме».
Бокарев засмеялся:
— Увезли?
— Конечно, увезли, — голос ее стал совсем скучным. — Только не к маме, а в психбольницу.
Поскучнел и Бокарев. Он догадался, зачем она рассказала ему эту притчу: ясно же, как ни мотался он сегодня с горы на гору, но следы запойного пьянства наверняка стереть с лица не смог — лицо, наверное, синюшное, все сморщенное, а губы бескровно-бледные.
Вздохнув, он подумал: «Видок у меня, ясно, дай боже».
Они молча поднялись на взгорок, и тут опять внезапно открылось село. Бокарев засмотрелся на дым из труб, прямыми столбиками поднимавшийся в неподвижный слюдянисто-прозрачный воздух, на синее обрамление гор вокруг села и сказал просто так, чтобы разорвать молчание:
— Красивая у вас деревня. А как уютно пристроилась — закрылась горами. Похоже, и сквозняков у вас никогда не бывает, — усмехнулся он. — А вот что в ней есть, я и не знаю. Ну, МТС, может, какая или ферма...
Женщина посмотрела на него, как на ненормального:
— Какая еще МТС? Давно никаких МТС вообще нигде нет. И не деревня это, кстати, а большое село. Здесь находится центральная усадьба нашего совхоза.
Бокарев вконец смутился:
— Ах да... конечно. Забыл я, что МТС давно ликвидированы.
Она подлила масла в огонь:
— И вообще, как можно? Два месяца в селе живете и не знаете, что здесь есть.
Бокарев искренне изумился:
— Разве уже два месяца?
Она посмотрела на него с жалостью:
