нишу... На свой двадцатый век.
Племяш за столом всхрапнул от смеха:
— Номер так номер. Уж триста.
— Нишкни ты, уголовная морда, — сказал племяшу старик.
— Но-о, папаша, потише, — обиделся племяш. — На себя лучше посмотри. Я-то в тюрьме не сидел.
Старик схватился за палку:
— Помалкивай, харя. А то и номер раз сказать не успеешь.
— Во-о, гляди-кось, как он раздухарился, — словно прося у Бокарева защиты, указал племяш на старика.
Тут из-под стола вылез пес Джойс, гавкнул пару раз и, нимало не стесняясь, вспрыгнул на лавку и сунул морду к миске с дымящимися пельменями.
— Но, ты, вислоухая морда, кышь отседова, — старик ткнул пса локтем в бок. — А то и выпить запросишь.
— Ты его, папаша, и так уже напоил. Вон он сколько дрых под столом, — укоризненно сказал племяш. — Нельзя так, папаша. А то у сеттера нюх потеряется.
Старик завопил:
— Серега, скажи ужо, чтой это в доме делается?!
Но Бокарев совсем потерял к ним интерес и пошел в свою комнату.
На самом дне его чемодана, под одеждой, лежали нарезанные листы ватмана и японский фломастер. Иногда Бокарев любил рисовать, набрасывая на ватмане эскизы будущей скульптуры... Друзья говорили, что он был неплохим рисовальщиком.
Расчистив на столе от кусочков глины место, он положил туда лист ватмана, а на него — фломастер.
Окинул взглядом стены комнаты, усмехнулся и вновь вышел в кухню.
Старик и племяш все еще препирались. Пес Джойс сидел теперь на столе у миски с пельменями, но не ел, а слушал, посматривая то на одного, то на другого большими грустными глазами.
— Сеттер, сеттер, — ворчал старик. — А я тебе говорю, что Джойс был писатель такой, который выдумал поток нейтронов.
Он опять изобразил ладонями возле своей головы лопухи-уши, заводил пальцами, а потом так двинул волнистыми руками, вперед, норовя обязательно угодить племяшу в глаза, что тот, отпрянув, сильно брякнулся затылком об оконную раму.
Потерев ушибленное место, племяш зло сказал:
— Писатель там, не писатель, но если ты, папаша, пса будешь спаивать, то я тебе самому так нюх разделаю, что воду из бочки не сможешь отличить от своей родименькой.
Старик живо откликнулся:
— Попробуй только, так я тебя сразу в утро сдам.
— Интересно девки пляшут... — изумился племяш. — А кто рога на продажу уже приготовил? Кто пельменей настряпал?
— Рога на дороге нашел, — быстро ответил старик. — А что внутри у меня, пусть рентгеном светят — козлятина там или кашка манная. Выкусил, да?
— Ой, дед, не зли меня А то я враз двадцатый век в обратную сторону переправлю.
— Полезь только. Бердань раз в году и незаряженной стреляет.
— Эй, вы, — спросил Бокарев, — есть в доме молоток и гвозди?
Старик недовольно глянул на него, буркнул:
— Надыть, в сенях, в ларе, все имеется, — и вновь повернулся к племяшу. — Еще в патроны соли подсыплю, так вмиг на вершину скалы взметнешься. А как слезать будешь — не знаю.
Отыскав молоток и гвозди, Бокарев вернулся в комнату, положил все это на стол и окинул взглядом рассыпанные по столу фотографии. Смотрел на снимки, забыв об окружающем, до тех пор, пока не услышал звук трубы,, боевого горна: «та-та-та-та-та...» Отчетливым ведением поднялась перед глазами скала у въезда в село, а на вершине ее — человек в буденовке и кавалерийской шинели; вытянувшись, даже чуть привстав на носки, человек с чертами лица молодого Дмитрия Белоусова запрокинул голову и трубил в горн.
Бокарев так увлекся рисунком, что и не услышал, как в комнату вошел старик.
Старик посопел за его спиной и спросил:
— Ты чтой это, Серега, здесь делаешь?
— Рисую.
— Так. Вижу, устроился. Рисуешь, а дело стоит.
Обошел стол и встал справа от Бокарева.
— Затянули мы с тобой, Серега, это кино. А мясо в городе на базаре почем, знаешь? То-то и оно... Все остальное тоже кой-чего стоит. Опять-таки ж, вижу я, что никак ты не можешь вжиться в образ.
Он взял у кровати стул и так сильно грохнул его ножками об пол, что Бокарев невольно посмотрел.
Старик мигом уселся на стул, закинув нога на ногу и развернул грудь.
— Лепи с меня, — потребовал он. — Мы с Митькой как близнецы были.
Бокарев засмеялся и сказал:
— Подожди немного. Сейчас я...
— Что — сичас? — нервно переспросил старик.
— Лепить тебя, дед, будем.
— О-о! То дело.
Закончив рисовать, Бокарев сделал из бумаги четыре квадратика и прибил рисунок гвоздями к стене на самое видное, хорошо освещенное место. Отошел на несколько шагов и критически глянул на свою работу. Хорошо получилось! Ветер углом вытягивал вперед полы длинной шинели, обтекал скалу, она словно плыла под ветром, а человек с горном, казалось, вот-вот оторвется от скалы и взлетит ввысь.
Старик недовольно засопел, но принятую на стуле позу не изменил.
Бокарев посмотрел на него и спросил тоном фотографа на пляже:
— Лепить как будем, с бельмом или без бельма?
— Ну, Серега. Ты и даешь, Серега. Чему тебя только учили? Натурализм-то в чистом виде зачем в искусство протаскивать? А если совета просишь, то скажу: лепи меня с одними бельмами.
От изумления Бокарев даже весь вскинулся.
— Как это так? — ошалело спросил он.
— Как, как... Раз такое дело... Раз ты, Серега, понял деда-старика Белоусова... То сичас, сичас...
Он засеменил к старому шкафу, открыл заскрипевшую дверцу, порылся внутри и вынул большую коробку. Понес ее к столу, бережно прижимая к груди, поставил и открыл крышку. В коробке что-то лежало, завернутое в тряпки, которые сверху были засыпаны нафталином.
Старик поспешно сгреб нафталин в одну сторону, осторожно развернул тряпки и поставил на стол гипсовую отливку головы какого-то древнеримского императора или поэта, увенчанного лавровым венком.
— Кий Юлиан Цезарь, — торжественно сказал он. — Древний философ. На толчке у глупой старухи посчастливилось по случаю по дешевке приобрести. Почти за рупь двадцать. Шедевр, а?!
— Шедевр, точно, — кивнул Бокарев.
— Вот, Серега... Что бы ты, Серега, без старика Белоусова делал? Это тебе руководство к действию.
И снова сел на стул, так приосанившись, словно всенародно взгромоздился на высокую трибуну.
Сняв целлофан и тряпки, Бокарев принялся за работу.
Пальцы, казалось, сами собой мяли податливую глину, то сильно сжимая ее всей пятерней, то растягивая, то осторожно разбегаясь по бюсту, мягко что-то оглаживали, притирали... Бокарев потерял ощущение времени и не запомнил, сколько работал. Наверное, долго, потому что солнце уже садилось за высокий забор — только макушка его еще цеплялась за зубья бревен.
Помассировав занемевшие пальцы, скульптор отошел от стола, взглянул на бюст и восторженно замер от чувства несомненной удачи.
