оправдано.
Дело вот в чем. Человеку кажется, будто личные интересы ему ближе общественных. Во многих случаях это действительно так. Теоретики, призывающие индивидуумы к самоограничению в пользу общества, сами предпочитают поступать наоборот.
Чем объясняет автор свою позицию в таких вопросах, как отвлечение людей орудийных расчетов от огневой службы? По существу, 3-я батарея — он признает — не была полностью приведена в состояние боевой готовности. Должностные лица принимали сложившееся положение вещей с безразличием, которое воинские уставы трактуют как действие наказуемое. В ведении автора состояла большая часть целого подразделения — вторая полубатарея, по делению, которое применялось в артиллерии старой русской армии. Он нес ответственность за боеспособность огневых взводов. Он не проявил должной настойчивости перед непосредственным начальником в решении насущных вопросов состояния огневых взводов и батареи в целом...
Далее читатели спрашивают, почему автор, рассказывая о других, уклоняется от того, чтобы дать принципиальную оценку собственному поведению. Один из этого числа — то ли из Мурманска, то ли из Архангельска — писал: «Генерал (следует моя фамилия) часто порицает лейтенанта (та же фамилия) но как-то слегка, по- родственному...» Нет, я не уклонялся и не уклоняюсь ни в словах, ни на деле. Я описываю события так, как они отложились в памяти, повинуясь долгу перед теми, кто принес свою жизнь на алтарь отечества, и теми, кто призван это сделать, если разразится сегодня или в будущем война.
* * *
В человеческом сознании уживаются два начала — личное и общественное. Развить второе мы можем только в том случае, когда найдем путь стимулирования первого. Чем больше военнослужащий находит удовлетворения в службе, т. е. Преимуществ личного порядка, тем ближе принимает ее задачи. Поступки свои собственные и окружающих он толкует, соизмеряя с требованиями уставов.
Жизненные ресурсы военнослужащего — духовные и физические — ограничены от природы у одного больше, у другого меньше. Он расходует их, сообразуясь с запросами своей совести даже тогда, когда долг службы всецело завладевает его сознанием.
В поведении военнослужащего преобладают личные мотивы, т. е. представления о собственном долге и долге других. Орудийный номер совершает движения, предписанные ему должностью, скажем, наводит орудие. Интенсивность, т. е. быстрота, ловкость, сноровка (необходимо с большой тщательностью совмещать линии, указатели, шкалы и т. д.), выражение лица, взгляд и слова, которыми наводчик обменивается с другими номерами.— то что способствует здоровому настроению или ухудшает его,— одним словом, отношение воина к службе целиком зависит от его индивидуальной совести. Орудийный номер распоряжается собственной жизнью и жертвует ею, когда сам сочтет необходимым, независимо от мнения других номеров и командира орудия.
Воинские уставы не представляют начальникам объективной возможности со своей стороны форсировать усилия подчиненных выше какого-то номинального уровня. Дальше их полномочия не простираются, стой! Граница. За нею — дебри, внутренний мир личности, ее душа.
Начальники собственным примером «...не щадя крови и самой жизни...» побуждают подчиненных блюсти слово присяги строго и неукоснительно. Во всех делах, которые относятся к службе. Но случалось, перенапряжение духа ввергает военнослужащего в такое состояние, что он, преодолев страх смерти, не способен двинуть на рукой ни ногой. Ему необходим импульс извне.
Неправомерно обвинять орудийного номера в уклонении от службы, если, оставшись у орудия один, он прекратил огонь. Начальник может выразить ему порицание, но не более. А тот, кто станет судить о поведении орудийного номера спустя минуту или час, привносит в толкование факта субъективный элемент, потому что время ушло, обстоятельства потеряли остроту.
Автор понимает, что в дни своей недолгой мирной службы он делал много ошибок, остановился на полпути, не решил вопрос о возвращении людей до конца, в тот же час, и не обратился к старшим, как того требовали обязанности военнослужащего и должностного лица. Почему?
Настаивать дальше я не решился прежде всего из личных соображений. Не хотел навлечь недовольство командира батареи, портить отношения, еще не освоившись ни с людьми, ни со службой. Лейтенант Величко — мой непосредственный начальник, назначенный уставом, и если он счел, что тема исчерпана, продолжать разговор невежливо и нетактично. Это граничит с нарушением воинской дисциплины, норм Устава внутренней службы. Продолжать разговор значило напрашиваться на взыскание.
Свое нежелание вступать в конфликт с начальником я, далее, объяснял для себя тем, что время еще есть. Я, правда, не был в этом уверен, но мои сослуживцы — командиры взводов — вели себя именно так. Они, опытные командиры, мирились с существующим положением вещей. Мирились и старшие начальники. Штабу дивизиона доподлинно известно, что делалось в подразделениях по расписанию занятий и без расписания.
Командир батареи полагал, что бить тревогу нет причин, по крайней мере неотложных. Время терпит. Ожидается прибытие автомобилей, есть по-видимому какой-то график. Подчиненные, а значит, и вновь назначенный старший на батарее обязаны соглашаться и не обременять начальника беспочвенными, с точки зрения общего положения дивизиона, просьбами.
А если судить по совести? Старший на батарее не имел прав поступаться своими служебными обязанностями, жертвовать общими интересами только затем, чтобы сохранить внутрибатарейный мир, тот мир, который держится на недомолвках и недоделках. Гаранин знал, я знал, Величко знал, что со штатами, инструкциями и т. д. Неблагополучно. Знал хорошо командир дивизиона, так же, как и начальник артиллерии, и его начальник. И все соглашались с противоуставным статус-кво.
Мы люди, и поэтому одни часто, другие реже склонны отдавать предпочтение личным соображениям в ущерб службе; мы делаем вид, что ничего не происходит. Есть, дескать, старшие и высшие чины, пусть они приказывают, а уж за нами задержки не будет. Нам только приказ, т. е. толчок, и мы двинемся с места, а до этого, увольте, не положено, вот устав. Мы неуязвимы.
Почему? Система службы не положила границу между тем, что дозволено должностной логикой и недозволено по велению совести, самой обыкновенной, общей, одной у всех людей совести. Субъективное толкование уставных норм позволяло в ряде случаев должностным лицам подразделения выполнять свои обязанности и не портить чрезмерным рвением личные отношения.
Воинская служба, как и жизнь, явление далеко не радужное. Нужно смотреть правде в глаза. В общем взгляды, устоявшиеся в среде, которая приняла вновь прибывших лейтенантов, вовлекли их в русло существующих отношений, и они несли службу так же, как окружающие. Система подчиняет себе личность.
Неужели, спросит читатель, лейтенант бессилен в такой же мере, как сержант? Нет, не бессилен, если он противопоставляет беспорядку собственное мнение. Он найдет, должен найти понимание, ибо люди в своем большинстве — благонамерены. И затем, неприемлемых для начальников истин нет, есть только истины, которые подчиненными излагаются неубедительно.
Автор не был, по всей вероятности, достаточно твердо убежден в своем мнении по слабости общегражданских представлений и недостатку, несомненно, совести. Признание, может быть, запоздалое. Он согласен, едва ли ему представится случай использовать практически свой опыт. Автор признает собственную гражданскую несостоятельность для очищения совести и ожидает, что за ним последует еще кто- то, чтобы показать единство помыслов и устремлений воинов прошлой войны, всех — от рядового до Главнокомандующего. Вместе делили они горечь поражений и радость победы, вместе разделят недовольство ошибками и недочетами в предвоенном планировании, боевой подготовке, ведении операций, разделят поровну, по-солдатски. Они сражались во имя общей цели.
* * *
В жизни одиноких людей мало стимулов и узок мир их интересов. Может быть, поэтому многим из окружающих кажется, будто позиция этих людей недостаточно обоснована, в некотором роде — плод воображения. И они стремятся уравнять, привести их в соответствие с принятыми стандартами и таким путем оградить права личности. Подогнать коня к подкове. И эта нелегкая работа совершается с применением стульев разного рода, как правило, один на один. Точнее, в местах, скрытых от глаз публики. Почему? Из соображений безопасности. Неделикатно с помощью закона утверждать беззаконие. Ситуация
