полянах с прудами и речушками, пестрыми павлинами и розовыми фламинго. Обилие ароматов сменяется запахом гниющей древесины, подобно тому как погруженные в дремоту поляны внезапно сменяются лианами, кажущимися сплетением греющихся на солнце влажных змей, среди которых то тут, то там, каждый раз вздрагивая, отмечаешь замершего, подобно змею, чернокожего охранника с остекленевшим взглядом.
Уже издалека, возвышаясь в середине Пер-Раамсеса, подавляет своим тяжким великолепием сверкающий мрамором, золотом и бирюзой дворец повелителя неба и земли, барельефы которого украшают стены, двойным кольцом окружающие город, а на консолях, поддерживающих башни над входными воротами, головы врагов — семитов, ливийцев, негров.
— Почему все же там, в пустыне, зовут его Рамсес, а тут — Раамсес? — негромко спрашивает Моисей.
— Праотца нашего звали Аврамом, а Господь наш возвысил его до Авраама, — так же негромко, но уверенно отвечает Аарон, как будто он с Ним давно накоротке, — но не дай Господь, какой ушеглот услышит, что ты неправильно назвал наместника Солнца, — ты пропал.
— Ушеглот в смысле — глотает ушами?
— Ну да.
Опять охранники — молчаливые, черные, огромного роста, со свирепо раздувающимися ноздрями, лоснящиеся, отражаемые водами канала, через который предстоит пройти внутрь города, где сразу же, за углом высокой мраморной стены, поверх которой балки экзотического дерева и золотые пластины, малыш лет пяти, в лохмотьях, как бы прячущийся и все же отчетливо видный массе проходящего люда, держит табличку с надписью «Помогите выжить».
Казалось бы, на фоне ошеломляющей красоты аллей, ведущих к дворцу, вымощенных базальтом, со львами из черного гранита по сторонам, чередующимися со сфинксами из розового, на фоне опрокидывающихся на тебя массой и четкостью выточенных мраморных стен куда как легко заметить нищего, но, вероятно, все эти, просящие подаяния, до того искусно освоили профессию мимикрии, что глаз новичка лишь постепенно начинает замечать их, скрывающихся в каждой нише, складке, переулке, только не в тупиках, ибо оттуда невозможно сбежать. Вот старуха, изможденная, с пучком цветов якобы на продажу, вот безногий, по виду явно бывший воин славного египетского войска, вот опять малыш, другой, но с такой же табличкой «Помогите выжить».
— Ходят слухи, — говорит Аарон, — что вся эта империя нищих тоже кем-то управляется, пополняя казну фараона.
— Их тут нашествие.
— Иногда выскакивает из-за угла стража на колесницах, хватает одного-двух, кто под руку попадется, остальные врассыпную, по щелям, как мыши. Часа не пройдет, опять выползают на свои привычные места.
— Есть среди них наши?
— Евреи? Да ты что! Поймают — прикончат на месте. Мы же узаконенная рабская сила, и единственное ее предназначение — лепить кирпичи с восхода до заката, а то и ночью. Любое уклонение карается палочным избиением, чаще всего до смерти. Но даже самый законопослушный не защищен от внезапного ночного ареста, все дрожат по ночам при звуках несущихся колесниц, некоторые даже ждут с нетерпением, чтоб забрали их и кончилась бы эта невыносимость ожидания…
Когда возвращаешься в места своей юности, все окружающее кажется уменьшившимся, сжавшимся, тут же Моисей просто захвачен врасплох подавляющим гигантизмом и роскошью зданий и скульптур. Единственное, что не изменилось, — это море глинобитных лачуг, возникающих сразу, почти вплотную к мраморным и каменным стенам.
День на редкость ясен, полдневное солнце высвечивает верхи листьев, кусты, траву, и все это, трепещущее в ауре света, почти мгновенно обрывается спуском по извилистой тропке с озерцами непросыхающей грязи, ибо на дно этого моря лачуг солнце не доходит. Кривые проходы между хибарами да и сами хибары пусты: все на работах. Если кто и есть, прячется за стенами: любопытство — излишняя роскошь для этих мест.
И вдруг такая иссушающая тоска по пустыне, по лучшим ее ночным и утренним часам схватывает Моисея за горло, что кажется, еще миг, и он потеряет сознание. Все, что с ним случилось на этой земле Кемет, прожито и выжжено до корней. Дыхание свободы давно и навсегда очистило его от скверны, надо как можно быстрее выполнить возложенную Им на него, Моисея, миссию и оставить это роскошно гниющее срамное место.
10. В кругу семьи
Горит масло в плошках. Мерцающий свет выхватывает из темноты покосившиеся балки потолка, неровности стен, лица сидящих вокруг большого грубо сколоченного стола. Впервые в жизни Моисей среди родных и близких, и явственно ощутимая теплота взаимного благорасположения в этом тесном пространстве жилья борется с невыветривающимся запахом скученности.
По дороге купил Моисей на шумном бесконечном рынке мясо, масло, лук, и мать Йохевед, расплывшаяся к старости, в чертах которой видит Моисей сестру свою Мириам и себя, еще полная энергии, несет к столу миски с дымящимся мясом, и блаженно лоснящееся предвкушение пира проступает на лицах сыновей Аарона — Надава, Авиу, Элиезера и Итамара. Сыновья Моисея Гершом и Элазар, приученные пустыней к сдержанности в еде, ждут, пока Сепфора наполнит их тарелки.
Взгляд Моисея упирается в руки отца своего Амрама: вот откуда у Аарона тонкая кисть, да и отсутствующий взгляд голубых глаз. С момента появления Моисея он не проронил ни слова. С каким-то беспомощным удивлением бросает он изредка испуганные взгляды в сторону новоявленного сына, не в силах представить, что давным-давно мельком увиденное им копошащееся существо, перед тем как женщины его куда-то унесли, и мифический принц, почти наследник властителя страны Кемет, о котором не переставали говорить денно и нощно те же женщины, обернулся этим сильным, уверенным в себе мужчиной. Честно говоря, вся эта история с младшим сыном никогда его особенно не трогала, и потому в эти минуты он испытывает, быть может впервые, столь острые угрызения совести. Он едва, по-птичьи, прикасается к еде, и Моисей неожиданно вспоминает, как в юности пытался определить характер человека по его жующему рту.
Вот лица Надава и Авиу, сыновей Аарона, полны услужливости и прилежности, но они не жуют, а, давясь, проглатывают горячие куски мяса, как будто в следующий миг умрут от голода: казалось бы, прилежность должна даровать им долгую жизнь, но лица их несут на себе печать ранней смерти. И Моисей, внутренне содрогнувшись, быстро переводит взгляд на сидящую рядом с ними жену Аарона Элишеву, светловолосую, белокожую до бледности, которая давно как бы исподтишка следит за смуглой Сепфорой и ее детьми, словно видит перед собой какую-то ранее ей неведомую породу людей, более сдержанную, сильную, самостоятельную, чем все ее, Элишеву, окружающие. Ощутив взгляд Моисея, смешивается, начинает усиленно успокаивать расшумевшихся детей. Аарон ест, словно бы выполняя повинность, необходимую для поддержания плоти, духом же находясь в ином времени и месте.
За несколько часов пребывания среди родных и близких Моисей уже заметил нечто, таящееся за внешним благорасположением. Так, их шумно и радостно встретила на пороге сестра его Мириам, танцовщица с тимпаном, торопящаяся на репетицию какого-то в ближайшие дни праздника, но от Моисея не ускользнул ее мельком брошенный взгляд на кажущуюся в послеполуденном сумраке этих сырых низин совсем черной Сепфору, взгляд улыбчиво-оценивающий, не предвещающий в будущем ничего хорошего, искорки которого он заметил и в глазах матери. Элишева же сразу сблизилась с Сепфорой, и они не разлучались до того, как все сели за стол, разговаривая и следя за быстро нашедшими в играх общий язык детьми.
Мириам вернулась далеко за полночь, и теперь они с Моисеем сидят на завалинке у дома, и он вдыхает столь непривычный для него гнилостно-сырой воздух поймы, который не могут заглушить остро пахнущие на грядке распускающиеся на ночь цветы.
