Пустыня внемлет Богу

подобно чувству после убийства египтянина. Не вернуться в прежнее безмятежно чистое состояние.

Собираясь на встречу с фараоном, Моисей ощущал, что по собственной воле вступает — и не на миг — в ту самую узкую, стискивающую насмерть воронку смерча, и это было — до потери дыхания — несовместимо с теми пусть редкими, но заполняющими целиком всю жизнь минутами, когда эта сила открывала Моисею Моисея и он потрясенно, стараясь сдержать распирающую его радость, переживал открытость этой силы как собственное существование, бытие этой силы — как личную свою судьбу.

Именно открытость раз и навсегда потрясла его, ведь он думал, что это — тайна.

Эта сила ему позволила быть, прикоснуться душой к истокам, из которых бьют живые воды бытия, как прикасаются губами к холодным, вливающим в тебя ту самую силу жизни водам источника в пустыне.

И потому было ему невыносимо от мысли, такой страшной, такой примитивной: от фараона можно ждать только смерти, ибо — Моисей это хорошо знал — в скудости каждодневной жизни торжествует самое простое и ожидаемое.

И вот миг — и втянула, понесла их, вдвоем с братом, в удушающую свою глубь воронка, и вначале путь этот — к дворцу ли, к Нилу, к питомнику крокодилов, в момент когда те, давясь, пожирают мясо, являя наглядный пример ожидающей их участи, — был беспамятен и лунатически точен, ибо внутренняя сосредоточенность была направлена на ожидание лица фараона, этой сгустившейся формы обычной плоти, весьма ущербной, но по стечению опять же самых простых земных обстоятельств сосредоточившей в себе устрашающую силу.

В непрекращающемся внутреннем напряжении, порой как бы теряя ось собственного существования, Моисей думал: не эгоизм ли это — не подобен ли он в своем упорном стремлении вывести народ фараону, который упорствует в нежелании его отпустить? Поступил бы ли он по-другому на месте фараона? Разве им, Моисеем, не руководит страх не подчиниться Ему, как фараоном руководит страх выказать свою слабость — наследственный страх фараонов династии?

Но разве Моисей боится Его, разве давно и навечно не пленен его, Моисея, дух невероятной по величию мыслью о том, что Сотворение мира равнозначно свободе человеческой души? Речь ведь о рабстве, вспоминает, придя в себя, Моисей эту невероятную, гибельную по унижению и издевательству силу, проникающую во все изгибы живого мира, предназначенного для иной цели.

Никогда ранее не было в нем такого напряжения мысли, как в это мучительное время пути к фараону, в конце которого с помощью брата он должен вновь прокричать как повторяющееся заклинание: «Так говорит Господь Бог евреев: отпусти народ мой…»

И затем добавить об очередной напасти, дремлющей в какой-либо щели пространства с постоянной готовностью мгновенного и страшного пробуждения, ощущая это пространство как чрево стихий, всегда готовое разродиться очередным наваждением.

Это пространство может пронзить внезапный инстинкт абсолютной ненасытности, пробуждающий прожорливость, которая в свою очередь рождает мириады тварей, единственный смысл существования которых — в пожирании.

Кровь? Та же вода, текущая энергией жизни в жилах пространства, но в ней растворена иная энергия — жизни животной. Потому вызывающе ярка и, вытекая из жил, вызывает мгновенно чувство смерти, пришедшей по твою душу.

Жабы? Еще одна, омерзительная, но все же — забава пространства: каждая капля воды может обернуться жабьими глазами, каждый комок грязи — разверзнуться скользко квакающей, жадной жабьей пастью.

Пространство всегда таит в себе неотступную ненависть к населяющим его, постоянно суетящимся существам, плоть которых столь слаба и податлива по сравнению с их непомерной гордыней и требованиями, и, когда эта ненависть развязывается, она выпрастывает из чрева стихий мириады вшей, мух, мошек, вгрызается в плоть язвами и нарывами.

И Моисей, внезапно осознавший себя рупором этих стихий, вопреки собственному, достаточно кроткому характеру и неодолимой тяге к высоким материям знает: остановиться уже нельзя, кары должны следовать одна за другой, и страшно, до удушья, не хватает времени — того, бесконечного, из пустыни — сосредоточиться, обдумать, короче — жить, а не суетиться.

Но уже никогда не вернуться к той жизни, ибо слишком несоразмерны требования Его с силами и свободой воли человеческой, даже его, Моисея.

Моисею казалось недостойным вести игру с фараоном на уровне магов и чародеев, но Он его обязывает, и Моисей уже втянут в игру.

Моисей знает, что никогда, с момента сотворения человека и после смерти его, Моисея, Он не причащал и не причастит душу человеческую к тайнам всех своих стихий, где так невероятно сливается низшее с высшим, никогда так долго и вплотную не будет пребывать рядом с земным существом, как в эти тяжкие дни пребывает рядом с Моисеем, но все же порой Он выматывает душу, подобно въедающемуся в печенки соседу.

В первые дни Моисея все время удивляло, что он еще жив. Когда же фараон в первый раз сам посылает за ними, Моисей внезапно, потрясенно, ощутимо понимает: пространство, которое сделало его своим рупором, неизмеримо мощнее всесильного повелителя, внезапно осознавшего, что небо, земля и то, что их связывает и разъединяет, принадлежат не ему.

Такое осознание дается нелегко и той и другой стороне, и неизвестно, кто более охвачен страхом, евреи в низине, попрятавшиеся в свои хибары, несмотря на щедро светящее им солнце, или подданные Кемет, вкупе со своим повелителем уже третий день живущие на ощупь в густой тьме, которую не в силах разогнать никакие светильники и факелы.

И все же, первый раз за все эти дни, Моисей как бы разрешает себе подумать: если затея эта не провалится, то она обозначит нечто величайшее, с которым не сравнится никакая стихия, выпроставшаяся из чрева пространства.

Не наводнение, не землетрясение.

Речь о сотворении нового мира.

Да, это страшно. Ибо нет альтернативы.

Именно в этот момент размышления его прерваны приходом стражников: фараон вновь призывает его с братом. И никогда ранее Моисей не чувствовал себя так уверенно, как в эти минуты.

Ведь после трех дней тьма сама рассеялась, и хотя повелитель сам любит окружать себя освященной его величием тьмой, а вот же призывает их и говорит:

— Идите. Совершите служение. С детьми. Пусть только весь ваш скот останется.

Но мы должны принести жертвы нашему Богу. Весь скот пойдет с нами. Мы ведь не знаем, какую именно жертву он потребует.

Повелитель спокоен. Он даже слегка ощерил рот в знаменитой своей улыбке, говорит, обращаясь впрямую к Моисею:

— Берегись. Выйди отсюда немедля. Сгинь с моих глаз. В тот день, когда увидишь лицо мое, — умрешь.

— Как ты сказал, повелитель, так и будет, — говорит Моисей, ощущая даже облегчение, ибо все стало на свои места, развеялись, как та самая тьма, все его, Моисея, высокоразумные построения, впервые властитель пригрозил ему тем, чем владеет в избытке, — смертью. — Больше не увижу лица твоего. Не хотел я быть провозвестником страшной кары. Жаль мне твоих подданных, да и тебя: недолог час, беда поразит тебя в самое сердце. Неисповедимы пути Господних наказаний, но мог ли ты себе представить, что стихии, нашествие тварей, повальные болезни, которые лишь время от времени поражали твою страну, могут нагрянуть скопом, поставить весь твой народ на грань панического ужаса? Сейчас я выйду, но запомни: в полночь Бог наш пройдет по твоей земле и поразит всякого первенца, а в низине ни на скот, ни на человека даже пес языком не пошевелит.

— Пусть ваш бог говорит со мной напрямую.

— Кто мы? Фигуры в его игре. Кто побольше, кто поменьше. Я, не раз побывавший в когтях смерти, когда впервые шел к тебе, испытывал страх. Теперь, после всего, что случилось, смешно слышать, как ты угрожаешь мне смертью. Знай, после этой ночи подданные твои будут умолять меня: «Выйди вместе с