жизнь за свободу и независимость нашей Родины, голос, который нравился почти всем, пророкотал, что у вождя народов появилось дыхание Чейн-Стокса.
Справедливости ради замечу, что я слышал от сестры об одном студенте философского факультета, которому этот голос решительно не нравился. «Похож на голос торжествующего осла», – говорил он. Этот студент плохо кончил.
Моя теща, опытный врач-невропатолог, кратко пояснила, что такое дыхание Чейн-Стокса. Выходило, что дело табак. И все же, когда прозвучала по радио последняя медицинская информация, я взволновался и немедленно поехал на работу, в юридическую консультацию. Она находилась как раз напротив Октябрьского зала Дома Союзов. В консультации собралось немало адвокатов. Такой день… По обычным дням бывало много меньше. Дежурные, да те, что назначили встречи клиентам.
На улице было людно. Стояла цепь милиционеров. Мы решили пройти в Колонный зал. Вперед пошли наши девушки. Милиционеры не устояли перед их улыбками и пропустили всю группу.
(Отвлекусь: тогда милиционеры были немного другими. Однажды, после того как мы в консультации отметили праздник, в моей машине «Победе», кроме меня оказалось еще шесть человек. Милиционер остановил, пожурил и посмеялся).
Гроб на каком-то постаменте стоял не горизонтально, а наклонно. Головная часть приподнята. Кто-то сказал, что это грузинский обычай. Не знаю. Траурная музыка и много-много цветов. Запах валерьянки. И какая-то неприбранность помещения. Мы прошли мимо гроба и покинули Колонный зал через главный вход. Вышли в Охотный ряд, и я заметил двух мужчин. По их одежде, по аккуратным траурным атласным повязкам на рукавах было видно, что они не рядовые граждане, а, как теперь говорят, из элиты. Их ухоженные лица выглядели озабоченными, но скорби я не заметил.
– Может быть, кое-кто даже доволен, – подумалось мне. Не так давно я слышал, что Сталин снял с должности заместителя генерального прокурора Мокичева. Бывшего директора нашего института. Будто бы он неправильно оценил так называемое мингрельское дело. Партбилет отобрали, но не посадили. Стал профессор работать скромным юрисконсультом в системе, где главным юристом был его бывший студент, мой товарищ. Мокичева вскоре после смерти Сталина в партии восстановили. Так что моя догадка была близка к истине.
Мой тесть, ученый, имевший к тому же немалый политический опыт, беспартийный, был встревожен и опечален.
Через несколько дней я прочитал в «Литературной газете» слова знаменитого Константина Симонова. Он написал, что в ближайшие пятьдесят лет задача советской литературы – создавать образ великого Вождя. Быть может, десятки орденов и премий привели его к такому выводу? Бытие все-таки определяет сознание.
Утром того достопамятного дня не приходило в голову, что будет жуткая Ходынка, что раздавят насмерть сотни людей. Да как же ей было не случиться, этой страшной тризне?! Позже говорили, что Колонный зал в сутки мог пропустить не более полутора сотен тысяч человек, а двинулось в несколько раз больше. Не заметно было мудрости направляющей и куда-то ведущей партии.
Один мой знакомый отбывал в то время срок в лагере. Он получил по решению так называемого особого совещания пять лет. Вскоре после смерти Сталина его освободили по амнистии. Рассказал, что заключенные реагировали спокойнее, чем свободные. Кое-кто говорил: «Умер Максим, ну и х… с ним».
Окончилась странная эпоха. Началась другая…
В Московскую городскую коллегию адвокатов было нелегко попасть. Редко кто оставлял ее добровольно. Однако почти через семь лет я попросил освободить меня от обязанностей адвоката, хотя работал в престижной юридической консультации, в окружении интересных коллег. Для такого решения были две причины.
Мне предложили занять открывшуюся должность старшего редактора шахматной литературы в издательстве «Физкультура и спорт». А шахматами я занимался серьезно еще до того, как выбрал профессию юриста. Обычаи работы адвокатуры не укладывались в рамки советского закона. В юридическую консультацию клиент вносил установленный официально гонорар за ведение дела, его размер не учитывал квалификации адвоката. Половина этого скромного гонорара уходила на сборы в пользу коллегии и налоги. Поэтому укоренилась практика – клиент платил адвокату дополнительно, напрямую, так называемый микст. Изредка случались «короткие замыкания».
Адвокат получал выговор или его исключали из коллегии. Иногда попадал под суд. Получение «микста» иногда старались квалифицировать как взятку, хотя адвокат не должностное лицо и поэтому не может быть субъектом данного преступления. Воспитательная политика едва ли приносила желаемые результаты. Однако мне и другим обеспечивала психологический дискомфорт.
В те годы был такой анекдот: армянское радио спрашивают: «Должен ли коммунист платить налоги с взяток?». Радио отвечает: «Хороший коммунист должен». Самочувствие моей супруги и близких, получавших зарплату без всякого микста, было получше моего. Поэтому они одобрили мое решение перейти на работу в государственное издательство. И в конце 1954 года я решил расстаться с богиней правосудия Фемидой.
Один мой коллега, многоопытный и востребованный клиентами адвокат, побеседовал со мной, сделав попытку направить на путь истинный.
Михаил Александрович выделялся высоким ростом, мощным сложением, деловитостью и очень уравновешенным характером. Он не тратил времени попусту, но иногда общался со мной, рассказывал интересные эпизоды из своей практики. Эпизоды по сути страшные, но по форме смешные.
В годы интенсивных репрессий он однажды защищал рабочего, бесплатно, по существующему закону.
Рабочий трудился на землечерпалке, на таком, с позволения сказать, кораблике, единственным членом экипажа. Друзья дали ему прозвище – директор.
Обвиняли его в контрреволюционной агитации. Между тем, он, вероятно, до ареста не знал таких слов вообще.
На суде он при всяком случае твердил: «Граждане судьи, я не директор». До суда адвокат пытался объяснить ему, что его обвиняют не в директорстве, но безуспешно. У работяги на этот счет было свое мнение. Знал, что директоров сажают. В последнем слове он в последний раз сказал: «Я не директор». Его оправдали. Редкий, конечно, случай, но бывало. Когда приговор огласили и спросили, понятен ли он ему, он подтвердил и, повернувшись к адвокату, сказал: «Я же вам говорил, что я не директор».
Другой эпизод был посерьезнее. Михаил Александрович направился в подмосковный город на выездной процесс военного трибунала. Ехал вместе с членом трибунала, которому предстояло быть председателем суда. Их разместили вместе, в один гостиничный номер. Такие существовали простые нравы. Среди ночи член трибунала вскочил и разбудил Михаила Александровича.
«Я знаю, – ты член разветвленного контрреволюционного подполья!» – сказал он. Михаил Александрович молниеносно нашел спасительный ход. «Знаешь, я не буду запираться! Я скажу, что возглавляешь это подполье ты!». К трибунальцу вернулось сознание, и он дал задний ход: «Нельзя такое говорить, даже в шутку!».
Голыми руками Михаила Александровича было не взять. Однажды молодой чиновник из органов юстиции затеял проверку регистрационных карточек клиентов Михаила Александровича. Вызывал их для беседы. Искал материал для шантажа. Сделал он это по наводке коллеги, шустрой адвокатессы, пожелавшей, вероятно, уравнять свой доход с доходом видного адвоката. Дело кончилось плохо, не для адвоката, а для предприимчивой парочки.
Михаил Александрович был здравомыслящим человеком. Он как-то рассказал, что в сорок лет у него случился инфаркт. До этого вел образ жизни, включающий ночной преферанс, коньяк и так далее. А после инфаркта резко изменил режим и бросил курить. «По-другому себя почувствовал, память лучше стала, даже голос улучшился. Это для адвоката тоже важно», – рассказал он.
И этот серьезный, внушающий доверие человек попытался мне объяснить, что я делаю большую ошибку. Он говорил, что, по сравнению с другими профессиями, адвокатская в наше время сказочная. Не
