поставили и батарею минометов пристреляли.
— Так э-э-э… — оторопело уставился на него Костя. — Выходит, мы по минному полю ехали?..
— Выходит, — весело подтвердил Вяткин, и в глазах у него заплавало ухарство. — Но ведь доехали? — он улыбнулся широко и добродушно, давая тем самым понять: чего горевать о минувшем?
— Доехали… — упавшим голосом согласился Костя, представив, как они грохнулись бы всей командой.
От этой мысли он покрылся испариной. Черта лысого кто-нибудь их нашел бы. Больше всего ему почему-то было жаль Ирку Пономареву, которая умела реветь как белуга. Измучилась бы, пока не приглядела бы себе нового кавалера. Не та она девка, чтобы так просто найти себе кого-нибудь, с претензиями на исключительность. Ну и слава на нее, конечно, тоже упала бы, думал Костя. Гражданская жена героя! В отделе напились бы на поминках. Говорили бы: «А вот я помню, как с ним бухали…», или «Он моим другом был…», или «Я бы тоже не отказалась съездить с ним в командировку, если бы он не был таким сумасшедшим…»
— Ну и ладушки, — сложил карту Вяткин. — Пойдемте, вас накормят, — поднялся он.
Он оказался из бывших военных, прошедших Афган и Чечню, награжденный и осыпанный почестями, но, естественно, не на родине, а в России. Они с Божко сразу нашли общий язык и долго вспоминали минувшее. Сергей боялся, что Вяткин по незнанию напоит Божко. Но Божко проявил не свойственную ему стойкость духа и водку, которую ему предлагали, не пил, а только косился на нее, как щенок на котлету. Костя же принял на грудь полстакана и только после этого почувствовал, что его отпустило. Это ж надо, по минному полю, как дураки, поперлись, думал он с дрожью в груди. Хотя бы таблички установили для приличия. Хотя какие таблички во время войны? Для немцев разве что? Мол, не ходите там, мы там мины закопали.
Он вышел из кафешки, где их кормили, сел на скрипучую лавочку, и только тогда понял, что он реально мог погибнуть, еще когда собирался взорвать «мардер-два» гранатой. Это ж надо было до такой глупости дойти, сокрушался он. Сделай я этот лишний шаг — и все, разнесло бы в клочья вместе с «мардер-два», и никто бы не стал искать. Ну, Сашка Тулупов, может быть, дернулся бы. А больше я здесь никому не нужен. Даже Елизавете. Ему почему-то хотелось испытать к себе жалость и ощущение одиночества. Странное состояние охватило его. Казалось, что он в самый последний момент обманул судьбу. Получается, что он умер и одновременно живой. Чудное раздвоение. Теперь он понял Божко. Значит, Игорь пережил то же самое — смертельные моменты опасности, но в гораздо большем объеме, и поэтому не мог справиться с этим раздвоением, и когда оно, это раздвоение, кстати и некстати посещало его, тогда-то он и срывался. Водка ему, конечно, помогала и усугубляла одновременно, от этого он становился только отчаяннее. К черту такой опыт, подумал Костя, не хочу. Он только мешает жить. Хочу жить нормальной, цивильной жизнью школьного деревенского учителя, слушать тишину и ничего не знать о войне и убийствах.
Подошел Вяткин и сказал:
— Меня можешь снимать как хочешь, я ничего и никого не боюсь! А остальных по согласию. И позиции не показывай, раз у вас прямой эфир.
Костя не стал звать Сашку, который выпил больше, чем надо, и завалился спать там же, в бывшей кафешке, а взял «соньку», установил ее на штативе и на радостях записал с Вяткиным большое интервью, делая упор не на военном положении и расстановке сил, хотя и это тоже было затронуто, но расспросил подробно, как и что, где воевал и почему здесь. И сумел затронуть такие, как ему казалось, тайные струны в собеседнике, что он вдруг открылся совершенно с другой стороны и уже казался не таким замкнутым и неприступным, а своим, родным, близким человеком, который на всю жизнь остался солдатом в том понятии, когда о человеке судят по его жизненной позиции. Позиция эта заключалась в том, что надо уметь терпеть и жить вместе со своей страной, а если потребуется, то, как сейчас, защищать ее, а это многое значило, это говорило как минимум о крепости духа. От этих мыслей у Кости почему-то мурашки побежали по коже, и сам он сделался на мгновение сухим, жестким и целенаправленным. Ах ты черт, думал он чуть оторопело, может, это и есть то чувство, которое называется единением со всеми. Ему вдруг захотелось выпить с этим большим и честным человеком. Поговорить по душам. Попеть старые военные песни, от которых в душе поднимается что-то очень теплое и честное по отношению к себе, по отношению к нему, по отношению ко всем другим защитникам этого микрорайона. Но времени на сантименты, как всегда, не хватало, да и на пьянку тоже. Хотя надо было, конечно, с Федором Дмитриевичем выпить, и выпить прилично. Хорошим он был мужиком.
А жил Вяткин, оказывается, здесь же, на улице Пинтера, в доме номер сорок, на шестом этаже.
— Только в мою квартиру ракета попала, — пожаловался Федор Дмитриевич в конце интервью. — Хорошо хоть своих отправил в Саратов. Ремонт надо делать капитальный.
Из кафешки, сладко зевая, выполз Сашка Тулупов. Лицо у него было красное, как зад у макаки. Но рот, как всегда, расплывался до ушей. Сашка был неунывающим оптимистом, и его жизненной энергии с избытком хватило бы на троих. Он увидел Костю и заорал, словно они были на пикнике:
— Привет, шеф! Чего будем делать?..
Они облазили все окопы, чердаки. Записали кучу материала с разными людьми. Перемазались, как черти и устали, как гончие собаки после охоты. Зато услышали старый анекдот: «Ященка, перед тем как уйти, сделал Бандеру героем Украины и назло всем насрал в углу кабинета».
Вяткин вначале ходил с ними. Даже кого-то поругал, за то что тот рыл щель под домом:
— Стена рухнет и засыплет тебя к едрене-фене! Разве не ясно?!
— Не ясно… — набычившись, отвечал человек.
— Иди вон рой там, а не под домом! Понял?!
— Понял, — нехотя отвечал человек.
— Ну народ… ну народ… — покачал головой Вяткин и в таком удрученном состоянии отправился в район Коммунаров за снарядами к тяжелому миномету и за какими-то особыми винтовками.
Народ действительно был в доску свой, в основном из этого же района. Женщин и детей отправили в тыл, а мужчины, по большей части шахтеры, остались. Вот почему они ничего не боятся, они защищают свое, родное, понял Костя, никуда отсюда не уйдут. Потом он уселся за обработку материала в подвале девятиэтажки и провозился часа три, пока голод не выгнал наружу и не заставил искать Сашку Тулупова. А нашел Игоря Божко в кафешке напротив детского сада, где тот лопал вермишель с тушенкой, приготовленную какой-то сердобольной теткой в белом поварском колпаке. Костя тоже наелся и завалился спать на кучу картона в углу. До вечернего сеанса связи оставалось еще три часа. Учитывая, что Сашка снимал горящий «мардер-два», Костя послал его для полноты картины запечатлеть местность со стороны города.
— Но без фанатизма! — напутствовал он его.
К вечеру их нашел Вяткин, и Костя еще раз рассказал, что произошло с БМП «мардер-два». Оказалось, что она давно мозолила глаза повстанцам. Экипаж оказался опытным. Подозревали, что его перебросили из Афганистана или Ирана. Он не лез ни в какие ловушки, искусно маскировался, оказался очень метким и попортил много крови повстанцам.
— А с вами они потеряли осторожность и нарвались на наш фугас, заложенный на границе леса, — объяснил Вяткин. — Вот в чем дело. Я-то не знал о фугасе. Это мои архаровцы сообразили. Я их уже поругал. — Но в голосе Вяткина слышалась гордость за своих людей, которые воевали не за страх, а за совесть.
— Почему? — спросил Костя.
— Да потому, что без согласования с командованием ставят мины где ни попадя. Сами же потом подрываться будем, когда пойдем на запад.
— А пойдем?.. — удивился Костя.
— Обязательно! — уверенно ответил Вяткин.
Костя почувствовал, что Вяткин стал относиться к ним по-другому, с бо?льшим доверием что ли. Это было приятно, словно их приняли в какой-то закрытый клуб.
— Так вы что, за нами следили?
— Да ты понимаешь, отсюда, с косогора, все хорошо видно, и ваша белая машина была как на ладони. А в ловушку вы их здорово заманили.
